Развязка петербургских тайн - Зобин Вадим - Страница 35

Явился Степан с чаем. — Я срочно должен уехать, Степан. Собери мой дорожный портплед. И пошли за извозчиком.

— Куда ж вы собрались, барин?..

— В Саратов. Анне Яковлевне я сейчас запис­ку напишу. Пейте чай, я сейчас вернусь.

В кабинете Николай переоделся, написал за­писку Анне, вышел в гостиную, присел к столу.

— Спасибо вам, Юзич. У вас могут быть расхо­ды... Примите, пожалуйста. — Он передал Юзичу несколько банкнот.

— Благодарю покорно...

— Где мне Гречку с Фомушкой искать?

— В той же «Московской»... Вот как они там записались, сказать не могу.

— Ничего. Найду.

Николай пожал Юзичу руку и проводил до двери.

Чечевины. Саратовская губерния

Более месяца прошло с тех пор, как Анна и Николай уехали в Петербург. В Чечевинах налади­лась ясная и спокойная жизнь. Маша с увлечени­ем занялась хозяйством, строительством школы, до­моводством.

Рано утром, едва вставало солнце, выезжала она на своей Рябинке из ворот имения. Она объезжа­ла дальние поля и покосы, следила за лесопосадка­ми, ругалась с подрядчиками на строительстве школы и оранжереи.

Поначалу крестьяне относились к ней снисхо­дительно — дескать, тешится молодая барынька, играет в хозяйку. Но очень скоро поняли крутой нрав и хозяйскую сметливость Маши и старались выполнять ее указания. Она мало понимала в сель­ском хозяйстве, еще меньше — в строительстве, но безошибочно умела отличать дельных людей от бездельников, честных от жуликов... Умела слу­шать... А потому ее указания всегда были разум­ны.

Ваня же занялся финансами и бухгалтерией. С утра в приемной перед кабинетом Николая, кото­рый он временно занял, толпился народ: приказ­чики, покупщики, старосты. Вначале, как и Машу, его приняли не очень серьезно. Целый год видели его с этюдником в поле или в лесу, а это занятие у простого народа всегда считалось праздным и бес­полезным. И потому ожидали увидеть барина, ко­торый, как и его жена, решил потешить себя, по­играть в хозяина... Каково же было их удивление, когда они столкнулись с жестким, расчетливым, па­мятливым человеком, способным проследить путь каждой копейки, взыскать долги и преумножить вложенные в дело деньги.

— Что ж это вы, Илья Трофимыч, документики не предоставили на доски? — выговаривал он груз­ному приказчику с окладистой купеческой боро­дой.

— Да кто же мне, вашество, такие документи­ки даст? У нас все на слово…

— На слово — не годится... Так по сколько пла­тили за сажень?

— Полтора целкового...

— Дорого, любезный... Давайте так договорим­ся... Поезжайте к Завидову, возьмите у него доку­ментик такого содержания: «Продано князю Чечевинскому теса сто кубических саженей по одному рублю пятидесяти копеек за сажень». И пусть он на той бумажке подпишется. А я вам денежки спол­на выплачу. Но учтите, Завидов через недельку быть обещался... Так что, сами понимаете... Ну, ступай­те, голубчик.

— А ежели, вашество, без документика на руб­ле тридцати копейках сойтись?.. — вытирая вспо­тевшую лысину, спросил приказчик.

— Рубль двадцать — больше не дам, — ответил Иван.

— Без ножа режете, вашество!

— Как хотите...

— До чего ж вы ушлый человек, Иван Осипо­вич, — с восхищением сказал приказчик. — Да­вайте по рубль двадцать.

Иван вынул деньги, ловко пересчитал и сказал:

— Пишите расписку. Приказчик опешил.

— Какую расписку?

— «Мною получено от господина Вересова сто двадцать рублей за сто кубических саженей леса».

— Зачем вам такая расписка?!

— Будто сам не знаешь, любезный! Пиши. Пока приказчик писал расписку, Иван подошел к двери и крикнул: «Следующий!»

Обедали обычно поздно, часов в шесть. Маша валилась с ног от усталости, есть ей совсем не хо­телось; но эти обеденные посиделки наедине с му­жем нравились ей с каждым днем все больше и больше.

— Куликовские мужики сырое сено стоговали. Не заметила бы — все сгорело...

— Откуда ты про сено знаешь?

— У матушки моей приемной корова была... Я и доить умею... А тебя, Вань, мужики боятся — страсть... Легенды рассказывают... Я тут с одним старостой беседую, говорю: «Вы к Ивану Осипо­вичу с докладом сходите». В ноги упал... «Увольте, говорит, барыня». Я говорю: «Чем же он такой страшный? Никого вроде пороть не приказывал». А он мне: «Лучше выпоротым быть, чем с докла­дом... Иван Осипович наскрозь человека видит...». А я ему: «Ты же честный человек, чего тебе боять­ся?» — «Честных людей, барыня, не бывает... Мо­жет, где в других странах, а в Рассее — навряд».

Иван расхохотался.

— Однако, философ тебе попался... В мировом масштабе мыслит... Кто ж таков?

— Обещала тебе не говорить...

— Обещание — дело святое.

— Я тебе, Ваня, сейчас одну вещь скажу. Толь­ко ты обещай, что не будешь смеяться.

— Что такое?

— Ну, пообещай.

— Клянусь, что не буду смеяться, что бы смеш­ного я ни услышал.

— Еду я вчера по-над Варвариным оврагом, зна­ешь, там еще ручей по дну течет... Часа два было пополудни, и вдруг вижу, впереди, саженях в пя­тидесяти от меня, человек идет... Одет по-городс­кому, в руке саквояж. Тут на двадцать верст в ок­руге никого, кроме крестьян, не встретишь. Я Рябинку в галоп послала, думаю: «Кто ж здесь пеш­ком ходит?» Человек этот обернулся, и мне вдруг показалось, что это... Ты только не смейся...

Уп­равляющий князей Шадурских.

Иван и не думал смеяться.

— И что было дальше?

— Человек этот как будто меня испугался и бросился с дороги в лес...

— А ты?

— Я тоже испугалась. Хотя, впрочем, был не страх, а что-то другое... Но ведь этого не может быть! Матушка и дядя Николя поехали за ним в Петербург.

— Все может быть, Маша. Я видел, что твори­лось с ним, когда я сумел выложить за тебя больше денег. Он психически нездоров... Он решил, что без тебя у него нет жизни. Такие люди очень опасны.

Иван подошел к жене, обнял ее. Маше стало хорошо и покойно.

— Скорее всего, мне показалось...

— Надо быть осторожной...

— Что же мне, из дома не выходить?.. Я буду брать с собой кнут. Дядя Николя обучил меня с ним обращаться. Это — оружие!

Дом фон Шпильце. Петербург.

С первым визитом по прибытии в Петербург Платон Алексеевич Загурский отправился к фон Шпильце.

— Здравствуйте, дорогой Платон Алексеевич.— Генеральша вышла встречать Загурского на лестни­цу. — Посвежели, отдохнули, загорели... Сколько сердец в Петербурге забьется в сладостном востор­ге, глядя на вас, друг мой... О, где мои двадцать лет?!

— В той же туманной дали, что и мои двадцать пять... А вы похудели, голубушка... Диета? Нервы? Может быть, что-то беспокоит?

— Здоровье — тьфу-тьфу... Но дела измучили совершенно.

Они прошли в кабинет, Амалия Потаповна рас­порядилась насчет кофе.

— Как отдохнули? Как здоровье вашей очаро­вательной супруги?

— Отдохнул хорошо... Правда, через неделю на­чал считать дни до отъезда...

Я, оказывается, бо­лезненно скучаю по России.

— Что вы говорите?!

— У этой странной болезни есть даже научное название... Ностальгия.

— Где были, что видели? — спросила генеральша.

— Почти безвыездно более трех недель пробы­ли в одной швейцарской деревушке... Деревуш­ка вроде нашего уездного городка, только много чище. Природа, конечно, сказочная. Горы, пропас­ти, водопады... До того красиво, что иной раз ло­вил себя на мысли: а уж не грезы ли все, что ви­дишь?.. Не волшебный ли сон?

— А как называлась эта деревня?

— Ну, это...— Загурский хлопнул себя по лбу. — Черт, забыл... Сейчас, сейчас вспомню... Старею, Амалия Потаповна... Ранний склероз...

— Лихтендорф, — подсказала Амалия Потапов­на.

— Конечно! Несомненно, Лихтендорф...

Амалия Потаповна понимала, что Загурский ер­ничает, заставляет ее расспрашивать, но ничего не могла поделать и исполняла уготованную ей роль.

— Встретили кого-нибудь из соотечественни­ков?