Развязка петербургских тайн - Зобин Вадим - Страница 41

Полиевкту Харлампиевичу захотелось пить. Он взял кружку — там не было воды. Тогда он встал, подошел к двери, стал колотить в нее кулаками.

Послышался звук отпираемого засова, дверь распахнулась, на пороге стоял Степан. Хлебонасущенский растерялся. Он не ожидал увидеть такого ветхого стража.

— Чего шумишь?— строго спросил Степан.

— Ты один меня стережешь? — спросил Хле-бонасущенский.

— Ну, а ежели и один?.. Ты, парень, не балуй... Тебе небось Николай Яковлевич про иголку рас­сказывал? Наколешься случайно, и поминай как звали.

Хлебонасущенский отшатнулся.

— Да и не один я здесь... Трофим! — позвал Степан.

За спиной у него появился Трофим.

— Чего, дядя Степан?

— Не спи!

— Я и не думал...

— Ну, иди, — сказал Степан и спросил Хлебо-насущенского:— Так чего стучал?

— Пить хочу...

Степан зачерпнул ковшом воду из бадьи.

— На, поставь у себя...

В глубине коридора раздались голоса.

— Барин идет. По твою душу. Смирно себя веди, не то худо будет. Николай Яковлевич — человек военный... Порядок во всем любит.

Хлебонасущенский попятился. В дверях появил­ся Николай, позади него — Устинья.

— Вот что, Полиевкт Харлампиевич. Сейчас вам принесут бумагу, перо и чернила. Надо вам будет описать все свои деяния. Самым добросовестным образом. С самыми мельчайшими подробностями. И насилие над Юлией Николаевной, и убийство дворника, и сговор с акушеркой... Ну, и дальней­шие ваши художества.

— Не буду... Я требую передать меня в руки полиции. Вы нарушаете закон!

— Нарушаю...

— Вот, — обрадовался Хлебонасущенский. — Сами признаетесь...

— Значит, отказываетесь? — спросил Николай.

— Отказываюсь...

— Это ваше последнее слово?

— Последнее.

— Николай Яковлевич, позвольте мне с ним по­говорить... Наедине... — попросила Устинья.

— Нет! Не надо! Не оставляйте меня с ней... Она — ведьма! — завопил Хлебонасущенский.

— Устинья! Я обещал Анне, что самосуда не будет...

— Не будет... — тихо сказала Устинья. — Это я

раньше его убить думала... Неправильно это. Он долго жить должен. И о смерти мечтать, как о ве­ликой милости. Оставьте меня с ним. Поговорить надо.

— Хорошо, — сказал Николай. — Я буду здесь, за дверью.

Устинья зашла в каморку, Николай закрыл за ней дверь. Они со Степаном стояли в тесном ко­ридорчике, касаясь друг друга. Из каморки не до­носилось ни звука.

— Натерпелась женщина! Ох, натерпелась, — со вздсосом сказал Степан. — Хочет повиниться... Ну что ж... Говорят, повинную голову меч не сечет.

Вдруг из каморки раздался страшный вой. Ни­колай распахнул дверь. Хлебонасущенский лежал навзничь на полу, над ним, как черная птица, скло­нилась Устинья, а он выл не то от боли, не то от страха. Николай взял Устинью за плечи, оттащил.

— Ты же мне обещала, Устинья!

— Я его не убивала...

— Уберите ее! Умоляю! Ради всего святого, убе­рите. Я сделаю все, что вы скажете... Несите бума­гу, я все напишу... Со всеми подробностями. Вы только ее больше ко мне не пускайте...

-— Степан! Принеси табурет, бумагу, черни­ла, — распорядился Николай.

— Николай Яковлевич, оставьте меня с ним, — попросила Устинья.

— Не надо, Устинья. Вот он напишет все, и по­глядим... Сдавать его в полицию или повременить.

Ковровы приехали в пятницу вечером. Дом сра­зу наполнился шумом, гомоном, детским смехом... Сергей Антонович и Николай крепко обнялись. Юлия Николаевна расцеловалась с Анной.

Степан, не скрывая слез, ворчал на Глашу:

— Дети совсем исхудали... Ты чего, их там не кормила, что ли? Сама-то небось не исхудала...

— Удивляюсь я себе, дядя Степан! Ну ничего мне не деется... Хоть в Швейцарии, хоть в России.

— Вот и свиделись, Николя... Помнишь, год на­зад я сказал, что непременно еще повидаемся, — у Коврова подозрительно блестели глаза.

— Ты, как всегда, прав, Серж...

— Юленька! Вы прекрасно выглядите... Не­множко располнели, но это вам к лицу, — сказала Анна.

Юлия Николаевна шепнула что-то на ухо Анне.

— Правда?! — обрадовалась Анна. — Я так рада за вас...

— Николай Яковлевич,— спросил Степан,— мы гостей на втором этаже разместим?

В покоях ста­рой княгини...

— Да какие же это гости, Степан? — улыбнув­шись, сказал Николай. — Дом-то Сергею Антоно­вичу принадлежит.

— Как же так, Степан? — нарочито строго ска­зал Ковров. — Меня в гости зачислил... Как-ни­как, шестнадцать годков я твое ворчание терпел...

— Сергей Антонович! Да кабы вы знали!.. Вы для меня... Дозвольте в плечико поцеловать...

— Будет, будет, —тсказал Ковров, обнимая ста­рика.

Далеко за полночь Сергей Антонович и Нико­лай засиделись в кабинете. Ковров только что за­кончил читать показания Хлебонасущенского.

— У этого господина несомненные литератур­ные способности... Не хуже, чем в журналах, пи­шет... Но какое же душевное одичание! Какая мерз­кая душонка? Как думаешь, Николя, не откажется он от своих показаний? — спросил Ковров.

— Никогда. Ему на воле теперь страшнее, чем в тюрьме. Он знает, что Устинье терять нечего... Кроме того, узнал я, что пули, которыми убит Чер­нявый, находятся в следственной части. А у меня имеется та, которой был ранен Иван, и револьвер, из которого он был ранен.

— Итак, чем мы располагаем? — подытожил Ковров. — Показания Хлебонасущенского, днев­ник доктора Катцеля, орудие убийства Чернявого и покушения на Ивана, свидетели: Юлия, Глаша, Загурский.

— Юлия Николаевна пока не должна выходить из дома,— сказал Николай. — Глаша и Степан бу­дут говорить слугам в соседских домах, что она больна.

— Как лучше поступить, Николя?.. Явиться в следственную часть или под каким-либо предло­гом позвать Аристарха Петровича сюда? — спро­сил Ковров.

— Полагаю, что лучше было бы поговорить с ним здесь... Но как это осуществить? Чего ради он откликнется на наше предложение...

— Это я, Николя, беру на себя. Напишу ему записочку, да для пущей важности подпишусь быв­шим капитаном Золотой роты. Он, насколько я по­нимаю, человек азартный. Явится...

— Серж... Я должен сказать тебе очень важ­ную вещь...

— Я знаю, Николя, о чем ты собираешься мне сказать... Анна Яковлевна уже отписала Юлии, что ты собираешься жениться на Долли Шеншеевой.

— Но это же решилось всего неделю назад! — изумился Николай.

— Женщины в таких делах все чувствуют рань­ше и лучше нас... Твоя женитьба со всех сторон уже обсуждалась между Юлией и Глашей, и на­сколько я знаю, твой выбор высочайше одобрен. А если серьезно... Давно пора, Николя, в России хо­лостяков не уважают... Слово-то какое народ при­думал... Бобыль... Я вот тоже вскорости собираюсь папашей стать! Представляешь меня отцом?!

— Очень даже представляю... Рад за тебя, Серж! Ты уже замечательный отец. Митя с Таней тебя любят как родного.

— Хорошие ребята... Думаю, из них толк вый­дет. Когда свадьба?

— Это зависит от того, как скоро мы завершим наше дело. С Юлии Николаевны должно быть сня­то обвинение... И ей ничто не должно угрожать... — сказал Николай.

— Это верно,— согласился Ковров. — За тем и приехали.

Дом фон Шпильце. Петербург.

В кабинете у Амалии Потаповны сидел Загурский. Утром ему принесли записку от генеральши, в которой она сетовала на невнимание и пригла­шала на чай: Загурский понял, что ее приглашение связано с приездом в Петербург Ковровых.

— Какие новости, Платон Алексеевич? Что слышно в свете?..

— Все на дачах. В Петербурге, говорят, сто лет не было такой жары...

— О, да! — согласилась Шпильце. — Эта жара совершенно меня измучила... Россия — страна крайностей: то мороз, от которого замерзают внут­ренности, то жара, от которой сходишь с ума. Да, кстати... Я слышала, что в Петербург вернулись Ковровы...

— Что вы говорите?— изобразил изумление За­гурский.

— Вы, случаем, не предполагаете, зачем они явились? — спросила Шпильце.