Падение «черного берета» - Ольбик Александр Степанович - Страница 53

— И ты потом, строя из себя героя, об этом, конечно, промолчал?

— Так все решили. Тогда другая была психологическая атмосфера. Все за одного, один за всех.. Рижский ОМОН был своего рода знаменем в борьбе против националистов…

Одинец слушал с нескрываемым интересом.

— Ну и, чем эта одиссея закончилась?

— Все наше оружие было отстреляно, ибо вся информация о каждом стволе хранилась в гильзо-пулетеке МВД Латвии. Когда советская прокуратура накрылась и к власти пришли латыши, меня сразу же включили в оперативную разработку. Как и многих других и, в том числе, Слона… К тому времени наш отряд уже находился в Тюмени и где-то сразу после октября 93-года я возвращался с дежурства… в подъезде общежития… Словом, спецназовцы из Латвии заломили мне руки, заклеили скотчем рот, надели на голову мешок и — в машину. В Ригу везли в каком-то контейнере…

— А Бандо?

— А он в октябре 1993 года, после разгрома хасбулатовцев, рванул в Питер, хотел создать там партизанский отряд. Смешная, между прочим, история… Мы с ним однажды, по-пьяни, перед телевизионными камерами поклялись, что если советская власть в Латвии кончится, мы уйдем в леса и будем там за нее продолжать бороться. Потом он из Санкт-Петербурга перебрался в Москву, а меня осудили и в — лагерь…

Одинец встал и полез в холодильник.

— Такие истории я не могу слушать всухую, — налил почти полный фужер водки и залпом выпил. Закурил.

— Ну и что ты на суде сказал?

— Сказал, что таможенники напали на меня и я, защищаясь, применил оружие. Такую линию поведения мы избрали вместе с адвокатом.

— Я давно замечал, что ты, Серый, из-за угла пыльным мешком долбанутый… И как только я с тобой работаю?

Карташов тоже налил себе водки, в ту же кружку, из которой пил чай.

— Ты зря горячишься… Я, по-моему, тебе уже говорил, что к тому времени моего друга Кротова застрелили в лесу, почти рядом с казармой. Он слишком много знал и, в том числе о проделках Слона… Они вместе не раз ходили на взрывные дела, хотели подрочить власти и вызвать их на действия…

— Это называется «провокацией»…

— Называй, как хочешь, ты в той ситуации не был…

— Я в Абхазии был в похожей ситуации.

— Тем более, понимаешь, о чем речь… Так что после гибели моего главного свидетеля, мне ничего другого как только все взять на себя, не оставалось… А так вроде бы чистосердечное признание, к тому же правдоподобная версия о вынужденной самообороне… Мне бы все равно впаяли по высшему разряду.

— Ну и дура! — аж закачался на табуретке Одинец. — И что, Бандо все сошло с рук?

— Я ждал, что он объявится или хотя бы по телефону даст показания, а он окончательно скурвился. Но я не думаю, что это конец истории. Я его, если он, конечно, в Москве, все равно найду…

— Да чего его искать, тебе же сказал Татарин, где его можно заарканить…

— Интереснее живется, когда только идешь к цели…

— Тоже мне сраный Спиноза! Пока ты будешь здесь фантазировать, он тебя первым найдет и замочит. Ты для него живой свидетель, лишний человек… Хочешь, можем хоть завтра поехать в логово Бурилова… Это раз плюнуть…

— Адрес найти, конечно, не трудно, труднее найти вот здесь, — Карташов дотронулся до левой стороны груди, — ненависть… Она у меня с годами как бы нейтрализовалась. И знаешь почему?

— Ну, ну…

— Слишком много за это время я перевидал всякой человеческой грязи…

— Но страна должна знать своих героев. Он сейчас жирует, а ты, как загнанный волк, мечешься по кладбищу, разрывая могилы кровавыми лапами…

Карташов поднялся из-за стола и вышел на балкон. За ним, с фужером в руках, последовал Одинец.

Ночь вступала в свои права. Они стояли рядом, курили, и каждый по-своему воспринимал звездный, уходящий в неохватную вечность мир…

— Пойдем, Мцыри, в комнату. Простудишься, кто тебе даст больничный? — Одинец взял Карташова под локоть и ненавязчиво увлек его в проем дверей. Позади остался обрыв и свежее дыхание осени.