Западноевропейская литература ХХ века: учебное пособие - Шервашидзе Вера Вахтанговна - Страница 36

В «Европейской молодежи» Мальро, задолго до Камю, называет абсурд «духовным заболеванием» поколения. Отталкиваясь от утверждения Шпенглера, что «всякая культура имеет своим источником религию», Мальро видит в крушении христианства одну из причин кризиса европейского сознания. С потерей жизнеспособности христианских мифов, считает писатель, нарушается равновесие человека в мире. Человек, по мысли Мальро, превращается в «бытие брошенное», смерть разрастается до масштабов мировой трагедии, лишая жизнь смысла. «Первые признаки нашего бессилия проистекают из потребности объяснить мир через «решетки» христианской культуры, хотя мы уже не являемся христианами. Поэтому, как мне кажется, основное усилие современного мира должно быть направлено на создание своей собственной реальности».

Неоспоримым авторитетом «в создании собственной реальности» и этики «трагического гуманизма» стала для Мальро философия действия и самопреодоления Ф. Ницше. Ницшеанский культ действия с его принципом «универсальной единичности», истины, добываемой в переживании, провозглашается писателем как основное средство самоутверждения в мире абсурда.

Философские эссе А. Мальро – генезис его творчества. В них содержатся ключевые темы романов 20-х годов – «Завоеватели» и «Королевская дорога» (1930).

За свою сравнительно долгую жизнь Мальро создал шесть романов – «Завоеватели», «Королевская дорога», «Человеческое существование», «Время презрения» (1935), «Надежда» (1937), «Орешники Альтенбурга» (1942), для которых характерна однородность мышления, несмотря на активную политизацию писательской мысли в 30-е годы.

Романы Мальро, рожденные в самой гуще современной истории – китайская революция («Завоеватели», «Человеческое существование»), годы фашистского безвременья («Время презрения»), гражданская война в Испании (1937), являются не столько историческим свидетельством, сколько типологией европейского сознания, потрясенного бурями века двадцатого. Героев произведений писатель наделял своим «типом сознания», обобщая лично-пережитое до универсальной истины. «Мальро не прекращает говорить о самом себе. Нет ни одного персонажа, который не был бы в известной степени им самим» (Г. Пикон).

Принцип «универсальной единичности», положенный в основу романов, определяет их форму как форму самовыражения. В романах Мальро мир лишен верховного смысла, истина неразрывно связана только с личным опытом, а поэтому может быть только личной, экзистенциальной. Мальро, по его собственному признанию, «не писал романы». Он размышлял, мыслил притчами, творя новый миф «трагического гуманизма».

Образцом для писателя был Ницше. Ницше определял миф как «воплощение универсальной истины, как символ», который отмечает человеческий опыт печатью вечности. Только миф, с точки зрения немецкого философа, делает доступным для восприятия самые сложные философские мысли: «Сев верхом на все символы, ты будешь разъезжать на всех истинах», – вещал Заратустра. Предметом философских размышлений Мальро становится индивидуальное действие как способ самоутверждения в мире абсурда.

В философии жизни, в немецком экзистенциализме, в романах Мальро утверждается иная концепция реальности: в философии жизни как дивной иллюзии (Ницше, Киркегор, Шпенглер), в экзистенциализме и в произведениях Мальро как смыслоутраты. Таким образом, в творчестве Мальро, впитавшем сложный спектр традиций экзистенциальной философии, возникает новый вид романа, в котором размываются грани между философией и литературой.

В романах Мальро впервые в мировой литературе смерть становится основной темой размышлений. Философская суть смерти, считал писатель, заключается в том, что, обрывая жизнь, смерть означает «непоправимое событие». Перед единственно безусловной истиной – беспощадной очевидностью смерти – все оказывается химерой: и забота о ближнем, и собственная карьера, и гражданский долг. Смерть, в концепции Мальро, упраздняет жизнь и все ценностные критерии.

Изначальный трагизм бытия, по мысли писателя, не только в смерти, но и в неразрешимых бытийных противоречиях: всепожирающая власть времени, уязвимость плоти, неизбежность старости. Враждебность безрассудно молчащего мира осмысляется Мальро как рок или судьба. «Под судьбой подразумевается нечто вполне определенное: осознание человеком равнодушного к нему и смертоносного космоса, Вселенной и времени, земли и смерти».

Думать о смерти, в концепции Мальро, «не для того, чтобы умирать, а для того, чтобы жить, сделав предпосылкой действия само отсутствие у жизни конечной цели». Неприятие судьбы выливается в стремление «основать величие человека на самой зависимости от рока». Действуя «наперекор судьбе», экзистенциальная личность, в оценке Мальро, становится «бытием-против-смерти».

Писатель, превращая внешний мир в своеобразную аллегорию столкновения человека с судьбой, создает грандиозную утопию «богоравной независимости», противопоставленную хаосу истории и трагизму существования.

Основной фон событий первого романа Мальро «Завоеватели» – Кантонская революция 1925 года – является символикой реального, аллегорией столкновения человека с судьбой. В названии содержится ключ к раскрытию основного замысла: «Завоеватели» – это бунтари против судьбы, стремящиеся обрести в сопротивлении абсурду свое достоинство и честь. Главного героя Гарина Мальро наделяет своим «типом сознания»: трезвое осознание абсурда, бунт против судьбы, ницшеанский культ действия.

Своеобразным толчком к «пробуждению» сознания Гарина явился судебный процесс, во время которого его не покидало ощущение нелепой фантасмагории, лицедейства, где роли заранее распределены и где каждый из судейских чиновников, выступая от имени «истины и справедливости», оперировал стертыми клише и штампами, не имеющими ничего общего с подсудимым (Гариным), с правдой человеческой жизни. Эта тема выхолощенных, мертвых ритуалов позднее будет развита А. Камю в романе «Посторонний».

Гарин одержим «потребностью в могуществе» и видит «свой образец» в Наполеоне. Сопоставление Запада и Востока развернуто на сравнении двух типологий сознания – Гарина и Чен-Дая. Между ними труднопреодолимая граница двух культур: обезбоженности и бездуховности европейской противопоставляется азиатская традиционная слитность личности с коллективом, культ религиозных и этических ценностей. Террорист Хонг – плод отрыва от «китайскости». Терроризм выбирается Хонгом не из склонности к насилию, а из ницшеанской потребности перейти за рамки дозволенного в погоне за иллюзией собственного могущества. В Гарине и Хонге Мальро соединил как бы «две версии одного и того же персонажа». Для Гарина революция – своего рода «паскалевский дивертисмент»: он безразличен к ее результатам, его занимает сам процесс, интенсивность которого поглощает внутреннюю тревогу, порожденную осознанием абсурда. Гарин одержим стремлением доказать, что человек способен преодолеть судьбу. Авантюризм Гарина – это попытка спастись от навязчивой идеи о смерти. Но, лишенный иллюзий, наделенный трагическим знанием, он трезво осознает бесплодность своих попыток «оставить след на карте».

«Завоеватели» – «рыцари чести», «фантастические фетишисты черты» – воплощают на практике ницшеанскую идею «героического пессимизма», провозглашающего в качестве основной ценности самопреодоление, доходящее до предела. «Тайна пожинать величайшие плоды и величайшее наслаждение от существования, – утверждал Ницше, – состоит в том, чтобы жить в опасности».

Погружая своих героев в «пограничные ситуации» (терроризм Хонга, революция Гарина), Мальро как бы устраивает экзамен их человеческих возможностей. В богоборческом бунте против основ творения Гарин и Хонг черпают доказательство собственной значительности и независимости от судьбы. Подобная позиция обусловливает «отчужденность» героев, непримиримость к любой общественной системе, усматривая в ней отсутствие бытийных оправданий. «Я не считаю общество ни плохим, ни хорошим, ни способным быть улучшенным, – говорит Гарин. – Я его считаю просто абсурдным. Я в той же степени асоциален, в какой я атеист».