И на земле и над землей - Паль Роберт Васильевич - Страница 77

— Что ты говоришь? — вскинулся я на него. — Какой арест, какой тридцать восьмой? Мне сам дядя Ваня Скороходов, когда с войны пришел, говорил: видел на фронте моего отца. Уже где-то за Одером. И танкиста дядю Федора тоже. Ты же сам слышал. Не поверил, что ли?

Брат осторожно обнял меня за плечи и тихо повел в сторону бывшего соседского двора, где жили наши шабры Скороходовы.

— Тогда, мальчишкой, поверил и я. Но рассуди сам: отца нашего сосед дядя Ваня никогда до войны не видел и видеть не мог, потому что в то время мы здесь еще не жили. Об аресте отца сообщил нашим тайный ночной гость в Южном. Из-за этого мы и бежали оттуда. Сюда мы переехали уже без отца. Больше того — никогда о нем при чужих не говорили. И при тебе тоже: жалели, ждали, когда вырастешь и все поймешь сам. И теперь…

— Не верю! Не верю!! Не верю!!!

Дальше ни себя, ни брата я уже не слышал. Страшная, непонятная, сокрушающая боль хлынула неведомо откуда в мою голову, ослепила, оглушила, отняла все силы. Первой поняла это Галя, хоть и не врач, но все-таки опытная медичка. Тут же в ход пошли имевшиеся в дорожной аптечке таблетки — анальгины, пенталгины, спазмолгоны, — все впустую, ничто не помогает. Пришлось спешно грузиться и отправляться в город. Дорога туда показалась мне на этот раз ужасно долгой. На квартире брата меня, кажется, чем-то кололи, и я уснул…

Через день я вернулся к себе в Уфу. От слабости слегка покачивало, но боль отпустила. Входя в подъезд своего дома, я почувствовал, что меня вдруг настоятельно потянуло к почтовому ящику. Подбегаю, распахиваю дверцу — пусто! А я, чудак, чего хотел?..

Однажды мне случилось побывать в Толбазах в гостях у нашего родственника Айрата Юнусова, который сделал мне царский подарок — свозил «на кумыс». «На кумыс» — значит в луга, где все лето пасется табун кумысных кобылиц. Там все обустроено и для производства кумыса.

Никогда в своей жизни — ни до, ни после — пить такого свежего, ароматного, удивительно вкусного напитка здоровья мне не доводилось. Но это еще не все — я вдоволь налюбовался прекрасными лошадьми, которые, ничем не стесненные, буквально наслаждались свободой и в то же время не порывали своей дружбы с человеком.

Вымечко у дойной кобылицы небольшое, и дает она в один раз совсем не много молока. Но зато часто, несколько раз в день. Когда приходит ее время, она сама прибегает на ферму, становится в станок и легким ржанием зовет к себе хозяйку. Та непременно обласкает ее, угостит сахарком или корочкой хлеба и, подоив, опять отпускает на волю. Кобылиц много, и это доброе призывное ржанье слышится постоянно.

Мы буквально смаковали свежайший кумыс, любовались лошадьми, и я то и дело возвращался мыслями в свое деревенское детство, где тоже была конеферма, лошади, какие-никакие луга.

Но, в сравнении с этими, разве же это были лошади?

Конечно, шла война, лучших коней взяли на фронт, а на оставшихся, далеко не самых рослых и крепких, свалилась вся тяжесть бесконечных сельских работ. На них пахали, бороновали, сеяли, косили жнейками хлеб, возили зерно, сено, солому, силос.

Особенно трудными для них были зимы, когда из кормов была одна солома, а овса они не видели вообще. Овес, когда он случался, придерживали до весны, когда нужно было подкормить рабочих лошадей, предназначенных для пахоты, самой трудной крестьянской работы. Остальные доживали кое-как в надежде на раннюю весну и обнажившуюся из-под снега сухую прошлогоднюю траву. Иных, вконец обессилевших, приходилось подвешивать на вожжах, перекинутых через матицы фермы, потому что стоять на ногах они уже не могли. Поили и кормили с рук. В корм шло все, что могли разжевать лошадиные зубы: слегка смоченная теплой водой солома, мякина, хворост. Не все из них доживали до лучших дней.

Правда, и в эти ужасные годы изредка доводилось видеть «настоящих» лошадей.

Вспоминаю, как однажды по деревне разнесся поразительный слух: привезли Гитлера! К нам! Самого главного фашиста! И заперли на конном дворе!

Мальчишки ликовали, взрослые смеялись и отмахивались от наших расспросов, и нам ничего не оставалось, как удостовериться самим.

Была зима, не у каждого нашлось что надеть, но кто все-таки как-то обмундировался, собрались в дежурке конюшни.

Дежурка эта представляла собой небольшой рубленный домик с маленьким окошечком и тяжелой скрипучей дверью. Если хватит сил открыть ее, то попадешь в самый настоящий рай. Самое главное — теплынь. Огромная печка топится почти постоянно, в ней греется вода. Чтобы поддерживать огонь, требуется уйма топлива. Леса, а, стало быть, и дров в наших местах нет, их заменяла солома. Ее привозили с поля и затаскивали в дом, в котором она занимала почти все свободное пространство. Ею конюх топил печь, на ней спал, сидя на ней же, чинил изношенную упряжь.

На этот раз он вил из конопли новые вожжи. Мы валялись на соломе около, наслаждались теплом и канючили:

— Дяденька, покажи нам Гитлера!

— Какого еще Гитлера? Кто же это словчился его пумать? Не вы ли — во сне, мелкота?

— Ну, дяденька… Мы же знаем. Все говорят…

— Вот кто говорит, тот пущай и показыват.

— Нам бы хоть в щелочку глянуть…

— А он не сбежит?

— Вот, смотри, сбежит — тебя на фронт пошлют!

— На своих фронтах я уже побывал, не пужайте.

— Ну, одним глазком… Мы его бить не будем, ей-бо!

— У нас даже рогаток нет…

Конюх наконец-то сдается, и мы выкатываемся из дежурки следом за ним.

Но где заперт этот самый Гитлер?

Может, здесь где-то есть маленькая тайная тюрьма? Или глубокий погреб?

Но дяденька конюх ведет нас в самый конец конюшни, приоткрывает какую-то дверь.

— Ну, глядите. Только не лезьте, а то может копытом зашибить.

— Гитлер — с копытом?

— Ребя, так то беса пумали!..

Мы дружно шарахаемся от страшной двери и, давясь и толкаясь, гуртуемся за спиной старика. Лишь самые смелые, к которым я себя не отношу, выглядывают из-за него и горячо шепчут:

— Там чего-то белое…

— Большое…

— Черт не может быть белым. Белые только ангелы, а черти все черные. Потому что из ада.

Это уже я подключаюсь к их наблюдениям. Моя бабушка очень богомольная, читает молитвенные книги и все про это знает.

Мальчишки соглашаются со мной: в этих делах я для них авторитет.

— И все ж таки там чего-то белое… в темноте.

— И что-то светится…

— Это у его глаза горят.

— У бесов, если хочешь знать, глаза завсегда огненные!

— Выходит, ребя, это все же белый бес!

Вдруг за дверью что-то громко фыркает. Как лошадь. Этот звук буквально выметает нас из конюшни, и в себя мы приходим только на соломе в дежурке. Здесь всегда полутемно, и мы бдительно осматриваемся — всем ли удалось спастись. Мы-то, мелкота, все в сборе, а вот дяденьки конюха нет, пропал, поди.

Пока мы, перебивая друг друга, судим-рядим о том, что произошло и кому идти спасать конюха, заявляется он сам.

— Эт чего вы так рванули, как воробьи от кота? Гитлера испугались? Вот тоже нашли делов…

Сейчас мы уже боимся и его: а вдруг бес Гитлер обернулся нашим конюхом и теперь пришел за нами? Бесы, они на все плохое способны, не зря Господь их из своего рая изгнал.

А старик, слышим, смеется.

— Эх вы, срамота. Еще не увидели, а уже наутек. Вот сейчас поить буду, поглядите что за зверь. Ух и зверь я вам скажу!..

Набрав полное ведро теплой воды, дед опять отправился в конюшню. Мы, опасливо озираясь, — за ним. Остановились в воротах — ждем, что будет.

А конюх тем временем исчез со своим ведром в темной загородке, погремел там чем-то железным и, не успели мы снова испугаться, вывел к нам в поводу… Коня.

Не лошадь, не конягу, а именно так — Коня.

Белого, с проседью, как бы всего в чистом серебристом инее.

Огромного, бокастого, округлого, как бочка.

С могучими толстыми ногами, большой головой и великолепным хвостом.

А на голове — такие большие, смирные и добрые глаза…