И на земле и над землей - Паль Роберт Васильевич - Страница 78

— Таких лошадьев не бывает, — пропищал из-за ворот чей-то тоненький голосок.

— А как он побегет… такой?

— Как он таким сделался? Надулся, что ли?

— А где все ж таки… этот… немецкий Гитлер?

— Сбежал, сбежал!..

Дед-конюх любовно оглаживал упругие бока Коня, расчесывал своей корявой пятерней его седую гриву, восторженно покачивал головой.

— Вот это он и есть… красавец наш… Гигант, картина писаная… Богатырь!..

А мы — в один голос:

— Дяденька, Гитлер, однако, у тебя сбег. Скачи догонять, а то…

Дед широко улыбается в свою мохнатую бороду и довольно разводит руками:

— Так вот же он, огольцы. Он самый и есть… прости господи…

— Скажешь еще — Гитлер?

— Гитлер… Такой, значится, редкий благородный конь…

Невидимая метла опять выметает нас за ворота, но мы уже стреляные воробьи, на мякине нас не проведешь.

— Дяденька, так это же такой конь, а куда Гитлера дел? Нам Гитлера поглядеть охота.

— Так это ж и есть он… Тьфу, и какой дурак таким гадким словом доброго коня изругал!..

Да, странный, непривычный для нас был этот трофейный немецкий конь-тяжеловоз. Видно, наши привезли его неспроста, решили и в России развести такую могучую породу, а нашей бригаде поручили содержать его до нужного часа.

Не сразу, но довольно скоро и мы, мальчишки, привыкли к этому чуду. Помогали конюху убирать за ним, выводили на прогулку, даже забирались на его широченную спину. Правда, по имени никогда не называли.

Конь — и все.

В то время, как наши рабочие лошади падали от голода, для этого «барина» с центральной усадьбы колхоза регулярно доставляли добротный овес. Узнав об этом, мы в душе возмутились и решили по-своему исправить такую вопиющую несправедливость. Не сговариваясь, мы каждый день стали являться поухаживать за пленным конем, особенно в то время, когда конюх в очередной раз задавал ему корм. Нам он вполне доверял и вряд ли догадывался, что часть овса из его кормушки незаметно исчезала в наших карманах. Оттуда со своих ладошек мы скармливали его нашим бедолагам, чем, думается, кое-кого из них спасли от голодной смерти.

Весной и бабы заговорили об этой несправедливости. Еще бы: тройка истощенных за зиму наших лошадей еле тащит за собой плуг, а этот иностранец знай себе прохлаждается и нагуливает жир. Запрячь и его в плуг! Пусть тащит! Для него это не работа, а прогулка на свежем воздухе. Нечего зря корм переводить!..

Так прижали бригадира, что тот вынужден был согласиться, лишь просил «не базарить об этом по сарафанному радио» и пахать где-нибудь подальше от людских глаз.

Самые бойкие тут же кинулись в дежурку за упряжью. Но на великана Гитлера не нашлось ни одного хомута, ни одной уздечки. Дали задание деду-конюху — изготовить немедленно. Не успел дед: забрали Гитлера из нашего колхоза. Может, на конезавод новую породу зачинать. Может, в другое хозяйство — на новый курорт. Очень сожалели об этом наши бабы.

И все-таки повидал я, повидал даже в те лихие годы и прекрасных местных коней, проскакавших двумя сказочными тройками по студеному полю моего детства!

…Жила в нашей деревеньке семья Соколовых. Хозяин погиб на войне. Уже в годах, отец пятерых детей, но — Родина зовет, тем более год еще призывной.

С мальчишками из этой семьи мы водились, а вот старше их были две сестры-красавицы на выданье. И надо случиться такому счастью: нашлись для них женихи! Не у нас, конечно. У нас вообще ни одного мужика не осталось, ни один парень до серьезного возраста еще не дотянул. То, что и подростки в работе шли за парней и мужиков, — не в счет: война. Это она их раньше времени в званиях повысила. Хотя им самим ох как хотелось действительно быть взрослыми по-настоящему.

Оба парня-жениха были из неведомого нам Нового Мира, более того — родные братья. Сначала, как и положено, женился старший на старшей сестре. Пошумела, попела, порадовалась деревня, а тут опять свадьба. И опять у Соколовых. Теперь младший брат младшую увез.

Что тут говорить, и история красивая, и невесты были на загляденье, и женихи просто замечательные, но мне больше понравилось и запомнилось другое. Тройки!

Ах, на каких же сказочных тройках, в каких же изукрашенных санках-кошевках, под какой малиновый звон колокольчиков и гармошек увезли удалые новомировские женихи наших девчат!

Больше таких коней я никогда не видел, ни на конезаводах, ни на скачках, хотя бывал на них не раз. Видно, такие прекрасные кони могли прискакать только из далекого Нового Мира, такого же яркого, красивого и, несмотря ни на что, счастливого, как ушедшее детство.

После того как мы похоронили нашу бабушку, я почувствовал, что осиротел вторично. И хотя теперь мне было уже не четыре года, а куда как больше, горе мое было безмерно. Это лишь в раннем детстве в силу непонимания случившегося и его последствий все плохое быстро забывается и глубина его не столь трагична. Должно быть, сама природа оберегает таким образом малое неокрепшее существо для будущего, где будут свои потрясения и трагедии, осилить которые дано лишь стойкому, сильному организму.

Сколько себя помню, отсутствие мамы не очень удручало меня. У других деревенских мальчишек и девчонок имелись свои мамы, но зато у меня была такая бабушка, каких не было ни у кого. Очень рано заменив мне мать, она и воспринималась как мать, а то, что называлась бабушкой, большого значения не имело. Вот только писем с «того света» я ждал с замиранием всего моего маленького сердца, трепетно и как-то болезненно, но и это постепенно отпустило, ушло куда-то в подсознание, потому что у меня была бабушка. И не просто бабушка, как все бабушки на свете, а бабушка-мама…

И вот через месяц-другой я опять приехал в Стерлитамак, на Трудовую. В доме Дергачевых было как-то пусто и печально. Теперь я заметил, что и моя любимая тетя Наташа уже совсем старенькая, и «вечный двигатель» Сергей Кириллович заметно сбавил обороты и хоть со всем управляется, но ходит и даже говорит как-то замедленно, точно преодолевая внутри себя какие-то невидимые препятствия.

Попив с ними чаю, я по обыкновению отправился «посмотреть город». Он давно уже перестал быть «большой деревней», теперь это второй по индустриальной мощи город республики. Да и внешний облик его разительно изменился.

Я уж не говорю о том, что, шагнув за Стерлю, он широко и смело двинулся не только на север, но и на запад. Взять те же Выселки. Когда-то, даже хорошо спланированные, они имели жалкий вид бедного пригорода. В дождливую погоду, в осеннюю и весеннюю пору по улицам можно было пробраться, лишь тесно прижимаясь к заборам, и непременно в высоких резиновых сапогах. Ездить по ним машинам было весьма рисково.

Сейчас тут везде асфальт, зелень, в домах электричество и газ. Сами дома, конечно, — обыкновенные российские избы, до вилл и коттеджей зарубежных городских пригородов им далеко, но ведь и Урал — не Флорида, и Стерлитамак — не Париж.

Иду знакомыми улицами, радуюсь хорошему дню, веселому гудению автомобилей на улицах с односторонним движением, думаю, вспоминаю…

Стерлитамак — первый город в моей жизни и судьбе. Это потом будут и Белорецк, и Уфа, и сама Москва, но первый-то именно он!

Когда-то, давным-давно, наверное, сразу после войны, кто-то из моих двоюродных сестер Дергачевых увез меня из моей глухой степной деревушки к себе в гости. В город! Показать машины, электрический свет, радио! Удивить высоченным мостом через Стерлю! Паровозами, самолетами, шиханами! Огромным базаром, четырехэтажным мелькомбинатом, магазинами, театром, баней…

Наверное, все или почти все это они мне показали. Наверное, всему или почти всему этому я очень удивлялся, но города своей деревенской душой я не принял. Категорически. Казалось, на всю жизнь.

Мне, маленькому, песчинке в великом муравейнике города, здесь было невыносимо тесно.

Здесь не было горизонта.

Здешний ветер не пах полевыми цветами, потом рабочих лошадей, живительным духом перепревшего навоза.