Черно-белое кино - Каледин Сергей - Страница 10

Дом задумывался самым высоким в округе. Васин подвел недоскреб под крышу, но попал в больницу. Стройка замерла, огромный сруб мокнет.

Утром Васин сгонял в Можайск на рыбразвод к друганам, и сейчас в корыте из-под цемента шевелились две длинноносые стерляди и три черных извилистых угря. Васин выудил драгоценную рыбу, попробовал острие ножа на ногте большого пальца, остался недоволен и пошел за бруском. А стерлядь снова пустил в воду подышать.

Обноски Васин не жалует, одет по-молодому: джинсы с широким ремнем, красная ковбойка, кроссовки.

Движения его расчетливы, не суетны, он не переправляет сделанного. Даже замерзшая водка, которую он сейчас льет свысока тугой маслянистой струей, — не брызгаясь, точно доверху, с бугром, заполняет мутные с поволокой на манер венецианского стекла, оплавленные граненые стопки. Эксклюзивная посуда отошла Васину с пепелища Старче. Ларочка-бомжиха, с которой Старче подживал этой зимой, пьяная, спалила его хибару, пока он ездил за пенсией. Ларочку еле успели вытянуть за ноги на снег, где она еще долго дымилась, живая. Теперь Старче живет в ненавистной Москве: его жена на старости лет тащит в дом с помойки что ни попадя, одних шкафов — четыре, а квартира однокомнатная; Ларочку он поклялся убить.

Питается Васин один раз в день — вечером, но сегодня ломает режим. Для гульбы он вынес во двор раскладной стол, а сервировочным служит высокий пень-обабок, лохматый от опят. Вот он приподнял замшевую с вязаными вставками кепку и привычным движением загреб под нее седоватую шевелюру, на полуобрубленном пальце блеснуло обручальное кольцо из былых времен. Я ждал этого момента.

Посиделки с Васиным.

— Отцы! Внимание! — Я открыл заложенную в нужном месте припасенную книгу и начал с выражением читать:

…Хуан сгреб пятерней густые черные волосы и заправил под кепку. Руки у него были широкие и сильные, с тупыми пальцами, ногти плоские от работы, свилеватые… На среднем пальце левой руки не хватало фаланги, и он грибком утолщался к концу. Утолщение было другой фактуры, чем остальной палец, лоснилось, как будто хотело сойти за ноготь, и на этом пальце Хуан носил широкое обручальное кольцо. Как будто решил: не годишься для работы, так послужи хоть для украшения. Движения у него были уверенные. Даже тогда, когда его занятие уверенности не требовало… Хуан вставил шпонку и несильными ударами загнал ее до конца. Потом выбрался из-под автобуса…

— Не по-онял… — угрожающе протянул Васин. — Про кого базар, непосредственно? Про меня?.. Не на-адо… Не надо меня жевать.

Моя ошибка: он вовлечен по чужой прихоти в литературные забавы, причем на людях, при свидетелях — этого я не учел.

— Петьке не нравится — про меня напиши! — сдержанно предложил Грек. — В «Огоньке». Чтоб имя-фамилие — мое собственное, без псевдонима, и фотка.

У Грека тоже нет одного пальца, как и у Васина; Васину палец откусила жизнь, а Греку — кролик в детстве.

Беспалая солидарность связывает их и с покойным президентом, которого они никогда не ругали. Грек — мой друг забубенный, несмотря на то, что он недавно бил меня на этом самом месте. Мы тогда слегка выпили, и он налетел на меня совершенно беспричинно. Я боялся одного: что ему станет плохо от резких движений. В результате ему и стало плохо: Васин ударил его, и ударил чрезмерно. Я потащил мутного Грека домой… Утром я собрался его проведать, потянулся к выключателю и задел что-то мягкое. Включил свет: рядом, сияя изумрудным переливчатым бланшем в пол-лица, сложив руки на груди, мирно спал Грек.

— Да это роман американский!.. «Заблудившийся автобус», — оправдывался я. — За него Джону Стейнбеку Нобелевскую дали… У мужика автобус сломался, он его чинит. Дальше слушайте:

…Металл — хитрая вещь, — сказал Хуан. — Иногда он как будто устает. У нас в Мексике люди держали по два, по три мясных ножа. Одним пользовались, а остальные втыкали в землю. Говорили: «Лезвие отдыхает». Не знаю, так ли, но эти ножи можно было заточить, как бритву. Я думаю, никто не понимает металла, даже те, кто его делает…

— Угу, — сдержанно кивнул Васин.

— Правильно мужик пишет. Лучше Сереги, — усмехнулся Старче. — Не обижайся, Серега.

— Ну, почему… Каледин тоже… — толерантно пробормотал Грек, пересчитывая глазами вилки. Не зря он кончал университет марксизма-ленинизма — научился сглаживать углы. — Одной не хватает.

Наши отношения с Васиным напряженные. Когда-то я написал повесть про него — «Тахана мерказит», в которой арабская террористка «взорвала» его в автобусе. Васин смертно обиделся. Выяснилось, оскорбился Петр Иванович не гибелью в нелюбом Израиле, а описанием того, как с бодуна он «отдыхает мордой в душистых стружках», в которых он, натуральный Васин, никогда не лежал даже с лютого перепоя.

— За все хорошее! — сказал Васин. Мы чокнулись. Васин повторно шагнул к корыту с рыбой, куда притихшая Кика уже блудливо окунула лапку. — Кыш, падла!..

— Петр Иваныч! — крикнул я, нацелив фотоаппарат. — Личико покажи.

Васин повернул голову — чеканный профиль кондотьера с перебитым носом.

— Ну?

— Гну. Свободен временно. Да любуюсь я тобой.

— Не надо! Я не баба!

И так каждый раз: стоит мне что-нибудь в нем похвалить — природную стать, зрение без очков или достойную его подругу, Галину Михайловну, — он злится, боится сглаза. Вообще-то по природе он классический самодур. Как-то я зазвал его к себе попить-попеть под караоке. Он неправильно держал микрофон, и узкоглазая красотка выставила ему с экрана оскорбительную оценку: «Старайтесь петь лучше».

— Она меня, блядина, учить еще будет!.. — замахнулся Васин на телевизор.

Я еле его урезонил: махонькие, крохотные корейцы за миску риса нам, русским бездельникам, поющие машинки мастерят — только бы нас распотешить, а ты их поносишь, хорошо ли? Васин спустил пар, спел как надо про парней на улицах Саратова, получил сто баллов и сдержанно подытожил: «Вот так».

Он замер над корытом.

— Угрей не вижу… Где угри, непосредственно? Бесценные гады исчезли. Васин обвел нас недобрым взглядом и, выбрав виноватого, ткнул в Старче пальцем:

— Твоя!

— Да не жрет она рыбу сырую! Иди ко мне, псинка… На — колясочку. — Старче кинул испуганной Кике кусок сырокопченой колбасы.

Мы рассыпались по участку искать беглецов. Одного угря настигли на улице, второй заполз на кучу щебня, третий исчез с концами.

— Как на родину съездил, Петруша? — аккуратно спросил Грек, надраивая рукавом свой перстень. Перстень давно не снимается — не проходит через сустав, и в электричке Грек переворачивает кольцо камнем внутрь, чтобы не привлекать внимание злоумышленников.

— До Рязани на поезде, потом мотор взял… Без толку. Один фундамент от церкви…

Родину он покинул в 32-м. Бабушка Аксинья заложила калитку щепкой, посадила двухлетнего Васина на руку, в другую взяла узелок с иконой и пошла «в куски» — побираться. И потом спасла его уже в зрелом возрасте. Васин загулял, упал, вмерз в лужу, встать не мог и не хотел. И бабушка Аксинья оттуда приказала: «Петр, вставай!»

— Хочу бабушке памятник поставить, только вот не знаю где?

— На могиле своей, — подсказал Грек. — А хочешь — у нас на кладбище.

— На какой «своей»?! — Старче постучал кулаком по лысине. — Где «у нас»? Совсем ку-ку! Васин живой пока временно.

Грек задумался: не то сказанул, сбой программы — осень.

Весна — осень его обостряет, он завирается до небес. Весной — осенью он тебе и главный конструктор, и американцы ему за лазеры денег предлагали, и уволился он во избежание ареста как не согласный с линией партии… На самом же деле он был конструктором, хорошим конструктором (я видел его грамоты); просто вдруг занедужил головой и в пятьдесят семь лет уволился, получив группу по инвалидности. И определился техником-смотрителем в церковь Покрова Божией Матери в Алексине, неподалеку от нашего садового товарищества, в которой я в конце застоя работал кочегаром. Но на меня в церкви смотрели косо, а Грек помимо жалованья и стола имел в храме авторитет, а рикошетом — блат на местном кладбище, куда за малую мзду пристраивал неимущих. Сейчас Грек определил в церковь сторожем племянника, выходца из тюрьмы, которому мать отказала в прописке. Племяш еще тот, трудового послушания чурается, приникает к алкоголю и грозится, если его погонят, грабануть церковь.