Господин Малоссен - Пеннак Даниэль - Страница 88

– Да, этот фильм и в самом деле спас Францию от президентской кампании, – подтверждает Королева Забо. – Во всяком случае, это было настоящее событие!

Заявление категорически опровергается Сюзанной и киноманами.

– Никакое не событие, а совсем наоборот! – вопил Авернон. – Полное извращение. Взбитое в крепкую пену месяцами рекламы! Давно ли о событиях стали оповещать заранее, почтеннейшая?

– Ну, пусть не событие – явление…

– Все видики включились на первой же секунде этого вашего явления, – вставил Лекаедек. – Теперь фильм старого Иова превратился в явление множественное!

– По меньшей мере, это культурная акция, – настаивала Королева Забо.

– Акция, ставшая продукцией, – поправила Сюзанна.

– Хотите, скажу, в чем настоящее событие, уважаемая? – заключил Авернон. – Настоящее событие в том, что мы одни не видели этого фильма!

И в самом деле, ни один из них не стал смотреть этот фильм. Ни Сюзанна, ни кто-либо из двенадцати избранных. Это было для них делом принципа. Что-то вроде верности памяти Иова и Лизль. Они, кому и был предназначен этот фильм, они, единственные, кто обладал правом на просмотр, данным самим старым Иовом, они закрыли глаза и заткнули уши в тот час, когда вся планета с жадностью поглощала эту пленку. В тот вечер они развернули свой телевизор к стене и устроили дикую пьянку, которая прекратилась не раньше, чем потухли последние экраны засыпающего города. Они знали уже, что проведут остаток своей жизни в борьбе против видеозахвата, но смело принимали этот вызов. Это добровольное лишение единственной привилегии станет их знаменем в последнем бою за честь настоящих любителей кино. Они никогда ничего не узнают об этом фильме: таков был данный ими обет!

Да, да, да… но на следующий же день их захлестнули разговоры. Они накатывали на них из-за каждой открытой двери. Восклицания друзей, комментарии в ресторанах, болтовня коллег, вплоть до суждений банковских служащих, до пустой брехни парикмахера – у каждого встречного изо рта торчал кусок фильма. То же самое в прессе, которую они читали: ни одного журнала о кино, ни одного культурного приложения, в котором говорилось бы о чем-нибудь другом. Ни одной радиопередачи, достойной называться таковой, в которой не комментировалось бы это событие. Один единственный показ – и фильм старого Иова превратился в то, чего он боялся больше всего на свете: в тему для разговора!

Основное мне рассказала Жюли.

– Иов снял на пленку всю жизнь Маттиаса, вот и все.

– Как это, всю жизнь?

– Весь жизненный путь Маттиаса. От рождения до смерти. Начиная с родов Лизль…

– А смерть? Иов заснял и смерть Маттиаса тоже?

– Да. И роды Лизль.

– Иов снял убийство Маттиаса?

– Маттиас не был убит, он скончался во время очередного сеанса съемки. Скорее всего, отек Квинке. Должно быть, к тому моменту, когда шайка Сенклера явилась за фильмом, он уже был мертв.

– Что это значит: снимал жизнь Маттиаса?

– Именно то и значит. Сначала ты видишь, как вылезает младенец из живота Лизль, лежащей на койке – узкая такая кровать, почти носилки, потом ты видишь его ребенком, опять-таки голым, на той же маленькой кроватке, потом – ребенком постарше, подростком и взрослым, все на той же кровати, и наконец, ты видишь его семидесятипятилетним Маттиасом, пожилым человеком, на пороге глубокой старости. И ничего больше. Никого рядом с кроватью. Фильм показывает эволюцию этого нагого тела, с одной и той же точки, статический план, без монтажа: пленка за пленкой, склеенные концами, лента длиной в семьдесят пять лет.

– Иллюстрация к словам маленького Иова, когда он говорил, что кино дает возможность поймать бег времени.

– Буквально. Сначала он снимал младенца каждый день (может быть, даже и не один раз в день, по несколько секунд), потом сеансы стали повторяться реже, но все же довольно часто, пока тело росло, в период зрелости сеансы стали совсем редкими, а затем, когда заявила о себе старость – снова участились. Тело развивается и стареет на протяжении семидесяти пяти лет, сжатых до трех часов кинопленки.

– Так это и есть Уникальный Фильм?

– Да, с комментарием Лизль.

– Лизль комментирует?

– Комментарий не связан с изображением, она ни разу не упоминает о Маттиасе.

Да. Здесь было все. Все в одном фильме. Голос Лизль в соединении с изображением ее ребенка рассказывал о мире, о том, как он развивался, по мере того как тело Маттиаса изменялось перед неподвижным объективом.

– Маттиас рос, а она носилась по полям сражений и светским салонам и все записывала: не один ее голос – весь мир говорит вокруг Маттиаса в течение этих трех часов.

– Например?

– Ну, все вперемешку: злобная ярость немецкой толпы 2 апреля 1920 года, когда наши сенегальцы заняли Дюссельдорф, крики этих людей, сопровождавшие разоружение их полиции нашими войсками, смерть Жоржа Фейдо 5 июня 1921 года в Рюэйле (того самого Фейдо, благодаря которому Лизль открыла для себя звукозапись, если ты помнишь), интервью некоего Адольфа Гитлера 27 января 1923 года на первом съезде национал-социалистической партии в Мюнхене, пацифистское заявление Эйнштейна 23 июля того же года, похороны Ленина в январе 24-го, несколько слов Бретона по поводу первого «Манифеста сюрреалистов»… Она была везде, Бенжамен, она схватывала все, что должно было остаться в истории этого века, вплоть до нашего сегодняшнего Сараево. Когда ее ранило в Сараево, на пленке было слышно, как пули пробивают ее кости, – такой треск, очень четко, а потом фраза: «Будьте добры, переставьте кассету, эта, как и я, уже кончается…» Ты помнишь эту фразу? Там, в больнице? Она попросила Бертольда, хирурга, когда он вошел в палату…

Таков был Уникальный Фильм Лизль и старого Иова, и столь неординарное было производимое им впечатление, что каждый спешил дать этому собственный комментарий в превосходных степенях потрясенного воображения. Тео, старина Тео, парит в своем экстазе феминизированного мужчины:

– Это невероятно, Бен! Как развивалось это тело, как это создание, этот цветок распускался и увядал у тебя на глазах, это было почти невыносимо… эта хрупкость, сперва… нежность… эротизм поры цветения… и это медленное скольжение к туманной дымке конца… эти морщины старости, этот лик, который трескается, высыхая… я плакал, как девушка, слушая этот материнский голос, говоривший о чем-то другом…

Голос Лизль, от которого у Луссы с Казаманса пропал его собственный:

– Невообразимо! Чтобы женщина так точно сумела предвосхитить историю! Понять уже в двадцатые, что Версальское соглашение подталкивает нас к трагедии сороковых, почувствовать, что победа при Монте-Кассино (где, напомню, мне оторвало левый вентиль моего крана) ускорит наступление алжирского кризиса, а бомбежки Хайфона приведут к резне в Дьенбьенфу… Оказаться в точке отсчета этого абсурда, а потом – в конечном пункте развернувшейся цепи событий, на полях сражений и под столами переговоров… А интервью Пуанкаре, этого блистательного идиота! А всеевропейский гуманизм Бриана… А вопли Гитлера: «Mein Vorhaben, junge Frau? Das Siegen der Rasse ьber die Nationen!» («Мои планы, барышня? Победа расы над нациями!»)… Конечно, она ведь была не кто-нибудь там, ваша австрийская знакомая… Племянница Карла Крауса, говоришь? Die Falke на экране! Они с мужем открыли язык века, вне всякого сомнения!

Хадуш никак не мог остыть:

– Вы все, белые, просто помешались, это поклонение изображениям вас погубит! Ты меня знаешь, Бен, я не какой-нибудь чертов экстремист и закладываю за воротник не хуже неверных, пусть аллах думает, что думает, но разве это не оскорбительно для человека – так показывать человека! Это же сдохнуть можно! Мама чуть в обморок не упала! Чтобы мать выставила свое дитя в таком виде пред очи Господа! Увидев такое, мама стала оплакивать всех младенцев этого грешного мира. Подумать только, и вы еще боитесь нас… Да вы совершенно сдвинутые… правда!