Коронка в пиках до валета. Каторга - Новодворский Василий - Страница 170

170

И только одно бодрое стихотворение, дышащее презреньем к людям, быть может, за это-то презрение и понравилось Пащенко:

Не бойся жизненных угроз. Не надрывай напрасно груди, Не проливай напрасно слез, Их осмеют надменно люди. Не бойся нужд, не бойся бед, Не бойся тяжкой, скорбной доли, Сноси людское зло и вред, Не преклоняй своей ты воли, Навстречу разных неудач, — Борись с судьбой во что б ни стало. Не падай духом и не плачь, В унынье толку, друг мой, мало…

Такие стихи записаны в маленькой, залитой кровью, записной книжке человека, который любил поэзию и убил 32 человека.

Такие стихи отвечали мотивам, звучащим в его душе.

Такие стихи он читал и перечитывал, отдыхая от одних убийств и готовясь к другим.

Разве он не обладал поэтической душой?

II

Поэт-убийца. П-в – поэт-декадент. Хотя этот малограмотный человек, конечно, никогда и не слыхал о существовании на свете декадентов.

Среди массы стихотворений, переданных им мне, часто странных по форме, попадаются такие сравнения. Он пишет:

Куда бежишь и что найдешь ты в бледном сердце, Когда багровые от крови мысли Зелеными глазами поглядят?

С П-вым я познакомился на Сахалине, в сумасшедшем доме, где он содержится.

Он не то чтобы сумасшедший в общепринятом смысле слова. Он от природы таков: он болен moral insanity. Оставаясь на свободе, он совершал беспрестанно массу преступлений, всегда гнусных, скверных, часто говоривших об удивительной извращенности натуры.

П-ву лет под сорок.

Предмет его ненависти – прокурор, который обвинял его в первый раз.

Он не может хладнокровно вспомнить об этом прокуроре, не может ему простить выражения:

– Ломброзовский тип.

А между тем П-в мог бы служить прямо украшением известного атласа Ломброзо.

Торчащие уши – совершенно без мочек. Удивительно ярко выраженная асимметрия лица. Глаза различной величины и неровно посажены – один выше, другой ниже. Нос, губы – все это словно сдвинуто в сторону. Два совершенно различных профиля. Приплюснутый назад низкий лоб. Страшно широкоразвитый затылок.

Более яркой картины вырождения нельзя себе представить.

П-в – плод кровосмешения. Он произошел от связи родных между собой брата и сестры.

Отец и мать были горькие пьяницы.

Первое преступление, за которое он попал на каторгу, – убийство товарища во время ссоры.

На Сахалине, кроме бесчисленных краж и преступлений на почве половой психопатии, П-в совершил убийство.

Он влюбился в дочь одного поселенца.

Но репутация П-ва на Сахалине была страшной и отвратительной.

– П-в идет! – это было страшно для поселенцев.

П-в появился в поселке – надо было ожидать гнусностей.

Поселенец, отец любимой девушки, конечно, отказал ему.

Тогда П-в подкараулил старика и убил его из засады.

От вечных побоев и наказаний, которым подвергался П-в, его спас только приезд на Сахалин психиатра.

Психиатр увидел в этом странном «неисправимом преступнике» несчастного, вырождающегося нравственно и умственно больного, и взял его туда, где этому «ломброзовскому типу» место, в сумасшедший дом.

Для Ламброзо П-в, бывший матрос, был бы истинной находкой еще и потому, что он весь татуирован.

Тут я позволю себе, кстати, указать на ошибку, которую, по моему мнению, делает Ломброзо, говоря о склонности преступников к татуировке. Это скорее склонность моряков.

Среди моряков, многие из которых бывали на Востоке, где искусство татуировки доведено до совершенства, действительно есть страсть к татуировке. Я много встречал татуированных преступников на Сахалине, но все это были бывшие моряки. Нет ничего удивительного в ошибке Ломброзо: он наблюдал преступников в итальянских тюрьмах, а среди итальянцев моряков больше, чем среди какого бы то ни было народа. Если признать страсть к татуировке признаком «преступной натуры», тогда все флоты всех стран состоят почти сплошь из одних только преступных натур! Вернемся, однако, к П-ву.

Среди всех тех крупных и мелких преступлений и бесчинств, которые совершал П-в, он с особой страстью предавался тому же, чему предается и в сумасшедшем доме. Писал стихи.

Его муза – мрачная и жестокая.

И сам П-в занимается поэзией мрачно. Он беспрестанно пишет стихи, а затем рвет их на мельчайшие клочки, чтоб никто потом собрать не мог, или жжет.

– Почему же?

– А так!

– Не нравятся они вам, что ли?

– Одни не нравятся. Не сильно как-то сказано. Хочется поздоровей, посильнее, покрепче сказать. А другие… Кто их читать-то будет? Смеяться еще будут. Пусть уж не знают, что в них написано.

Самолюбив П-в страшно, о стихах своих самого «поэтического», т. е. высокого, мнения.

И когда я сказал ему, что его стихи могут быть и напечатаны, расцвел и засыпал меня стихами.

– Здесь не перед кем говорить; что здесь? Каторга! Разве это люди?! – с невероятным презрением говорил П-в. – А там люди с понятием. Поймут мои мысли.

– Ну, а если при этом напечатают и про все ваши деяния? – спросил его как-то доктор.

– Пусть, – отвечал П-в, – только бы стихи-то напечатали.

И этому бессознательному декаденту-поэту было бы, вероятно, очень приятно, если б он прочел в печати вот это стихотворение, которое он сам признает лучшим:

УБИЙЦА

Где ты найдешь, убийца исступленный, Покой покрова милостивый крыл. Когда стоишь собой приговоренный, Что ты убил. Повсюду тень убитого тобою, Кого лишил ты жизни, дара сил, Бредет в крови медлительной стопою, Вопит: «Убил!» Зачем ты в храме ищешь утешенья, Тогда как он, который жил, Рукой твоей он потерпел крушенье, — И ты убил. Пускай весь мир, прощая и с приветом, Из жалости тебя, убийца, осенит. Тебя разит, как пуля рикошетом: «Тобой убит». О, сын греха! Ты! Трус, в крови залитой. Да где же совесть? Не было иль спит? Беги… Куда? Всяк путь, тебе закрытый, «Убил!» кричит.

III

«Paklin» – так, непременно «по-французски», подписывал стихи своим бродяжеским именем ссыльнокаторжный Паклин.

Paklin любит немножко порисоваться и самолюбив страшно.

– Я из-за своего самолюбия-то сколько вытерпел! – говорит, и имеет право сказать, он.

Паклин был прислан в Корсаковск тогда, когда там был начальник тюрьмы, не признававший непоротых арестантов.

– Я ночей не спал, дрожал при мысли одной: а вдруг меня выпорет! – говорит Паклин. – Случись это – не сдобровать бы ни мне, ни ему. По этой коже плеть не ходила, и, может, походит только один раз.

Он волнуется, он дрожит при одной мысли, все лицо его покрывается красными пятнами, глаза становятся злыми.

Чтоб избегнуть возможности порки, Паклин добровольно вызвался относить тягчайшую из работ, от которой, как от чумы, бегут каторжане: предложил пойти сторожем на залив Терпения.

Бог знает, для чего существуют эти сторожевые посты в глухой тайге, на берегу холодного, бурного залива. Тайгу или море сторожат?