Коронка в пиках до валета. Каторга - Новодворский Василий - Страница 171

171

Жизнь на таком сторожевом посту – это одиночное заключение.

Даже беглые не заходят туда. Иногда только забредут айны, вымирающие дикари, аборигены Сахалина, зимой одетые в соболя, летом – в платье, сшитое из рыбьей кожи.

От этой «каторги» отказываются все каторжане: лучше уж пусть порют в тюрьме.

Три года выжил Паклин в этом добровольном одиночном заключении среди тайги, пока не сместили смотрителя тюрьмы. Тогда он вернулся в пост к людям, так и оставшись непоротым.

О преступлении Паклина я уже говорил (см. часть первую «Паклин»).

Теперь познакомимся с его произведениями.

– Лежу на утесе около маяка, в шестидесяти шагах от кладбища, и смотрю на гладь широкого моря. Все тихо, и грустно в груди, и душа моя томной думой полна…

Придут и здесь меня оставят, — Враги мои, друзья мои! — Крест надо мною не поставят, Зароют здесь от вас вдали. Никто ко мне уж не придет Поплакать из родни с тоской, На памятнике не прочтет, — Ни сколько жил, ни кто такой… И на курган забытый мой Лишь соловей вспорхнет весной, Лишь он нарушит мой покой, Он, – восхищен весны красой, Он будет петь, но не разрушит Тех снов, могилы чем полны, И песнь его уж не нарушит Моей могильной тишины…

И там и здесь звучит та же сентиментальность, заменяющая чувство у жестоких натур.

– Такой я в те поры негодяй был! – говорил Паклин, рассказывая о прошлом.

О себе, тогдашнем себе, он отзывается не иначе, как о «негодяе».

Три года, проведенные в одиночестве, среди природы, сильно изменили Паклина. В эти три года он вел записки об айнах, которые иногда заходили к нему. Паклин приглядывался к их жизни, наблюдал, и чем больше наблюдал, тем человечнее и человечнее относился к бедным, судьбой обиженным дикарям.

«Прежде, – пишет он в своих наивных записках, – я смотрел на этих айнов, как все: не люди. Подстрелить, взять у него соболей, да и все. Но как больше присмотрелся, вижу, что это вздор и невежество. Айны такие же люди, очень хорошо между собою живут. Честные и добрые, только очень бедные. И у них есть Бог, только неправильный, а о правильном им ведь никто не объяснял. А душа у них такая же и так же молиться хочет».

Теперь от прежнего гордого, заносчивого, нелюбимого даже каторгой за презрительный нрав и за гордость Паклина не осталось и следа.

– Теперь я тише воды, ниже травы. Обидят – стерплю! – улыбаясь, говорил Паклин, и на его отталкивающем лице играет милая, добрая улыбка, – другой раз и не стерпел бы, да вспомнишь про жену и про детей, – ну и покоришься.

В Корсаковске – как я уже говорил – Паклин получил в сожительницы молодую, хорошенькую девушку, «скопческую богородицу», сосланную на Сахалин. Она народила ему детей. Паклин превратился в нежного, любящего мужа и отца, отличного работящего хозяина.

Зажив «людской жизнью», по его выражению, Паклин стал вникать в людские горести и нужды, и в его стихах, которые он писал и пишет постоянно, зазвучали иные ноты. Реже стало попадаться «я», и в стихах зазвучали, так сказать, «гражданские мотивы».

Есть кусочек земли Между синих морей, Обитаем зверьми И приют дикарей. Над ним светит луна, Солнце греет тепло, И морская волна Лижет берег его. Не было, как сейчас, Из Руси никого, Называют у нас Сахалином его. Были видны одни Лишь вершины хребтов, А теперь поглядишь, Сколько сел и портов! И теперь каждый год, Лишь настанет весна, «Ярославль»-пароход Уже тянет сюда Осужденных навек, Негодящий народ. Сотен семь человек Привезет пароход. Проворчит капитан, Не уронит слезу: «Ждите, осенью вам Я сестер привезу». Обливаясь слезьми, Остается народ. Уж на берег свезли, И ушел пароход. А на пристани к нам Уж конвой приступил. Толстобрюхий Адам [60] Окружной прикатил. А за ним пешкурой И смотритель идет. Говорит окружной: – Принимайте народ! – Где же писарь? Скорей Перекличку! – Сейчас! – Ерофеев Андрей, Черемушников Влас, Разуваев Ерем! Раздеваев Федот, Растегаев Пахом! По порядку идет. Вот подходит один, Говорит: Эге, брат! Ты, как видно, иван, У тебя волчий взгляд! Ты бродяга? – Кто я? – Говори, негодяй! – Кто-де я? [61]– Вишь, свинья! Эй, палач, разгибай! Запорю! Водку пьешь? – Никак нет, я не пью. – Здесь бродяжить пойдешь, В кандалы закую. Мне покорен здесь всяк, До небес высоко… Вмиг узнаешь маяк… [62] До царя далеко! Без вины дать бы сто, [63] Наказать бы я мог! Для меня вы ничто, Я вам царь, я вам Бог.

– Ради Бога, – просил меня Паклин, – напечатайте мои стихи. Пусть дойдет до людей стон заживо похороненного человека.

Таков Paklin.

IV

С бродягой Луговским я познакомился при очень трагических обстоятельствах.

Он сидел в одиночке в кандальном отделении Онорской тюрьмы и думал:

«Повесят или не повесят?»

Накануне он, писарь тюремной канцелярии, в пьяном виде убежал, захватив револьвер и «давши клятву перед товарищами» застрелить бывшего смотрителя тюрьмы, приехавшего в Онор за вещами.

Всю ночь в смотрительской квартире, где остановился и бывший смотритель, не спали, ожидая выстрела в окно. Наутро Луговского поймали.

Шел спор. Бывший смотритель, раздраженный, разозленный, кричал:

– Вам хорошо говорить – не вас хотели убить. А у меня жена, дети. Вы этого не смеете так оставить! Я губернатору донесу. Каторга и так распущена. Пусть его судят за то, что хотел меня убить. Надо дать каторге пример!

За такие деяния на Сахалине смертная казнь. Новый начальник, более мягкий, уговаривал его не начинать дела:

вернуться

60

Тюремная кличка кого-то из служащих.

вернуться

61

Обычная манера бродяг не отвечать на вопрос о звании.

вернуться

62

Около маяка в посту Корсаковском – кладбище.

вернуться

63

Начальник округа имеет право дать без суда и следствия, по единоличному распоряжению, до 100 розог и до 30 плетей.