Последнее искушение Христа (др. перевод) - Казандзакис Никос - Страница 20

— Эй, дедушка, смилуйся над нами и давай поскорее! — закричали ему вслед остальные.

Но старику было недосуг теперь болтать — он уже расстегивал пояс и, войдя внутрь, громко захлопнул за собой дверь.

На бедуина все смотрели с завистью, но никто не осмеливался заговорить: все чувствовали, что мысленно он парит далеко-далеко отсюда. Он скользнул по ним мутным взглядом, спотыкаясь, дошел до двери, где едва не свалил жаровню старухи, и, наконец, исчез в петляющих улочках. И тут же ни с того, ни с сего толстяк в зеленом тюрбане, чтобы отвлечься, начал рассуждать о львах, океанах и далеких коралловых островах.

Шло время. То и дело из-за двери доносилось легкое позвякивание янтарных четок. Все по-прежнему не сводили глаз с двери — старик задерживался, очень задерживался.

Индус встал, и все в изумлении повернули к нему головы. Что такое? Может, он хочет что-то сказать? Или он собирается уйти?.. Лицо его лучилось от счастья, легкий румянец играл на щеках. Он покрепче завернулся в свою кашемировую шаль, приложил руку к губам и сердцу и вышел. И тень его невозмутимо скользнула вслед за ним через порог.

— Он проснулся, — заметил купец с золотыми обручами на ногах и попробовал рассмеяться.

Но всех внезапно обуял какой-то странный страх, и, чтобы избавиться от него, мужчины начали в нервной спешке обсуждать доходы и потери, текущие цены на рабов на рынках Дамаска и Александрии. Вскоре, однако, они успокоились и снова вернулись к разговорам об утехах с женщинами и мальчиками — языки развязались, и, облизывая губы, они затараторили наперебой.

— Господи, Господи, — повторял сын Марии, — куда Ты привел меня?! Куда? Сидеть с такими людьми? Какой позор, Господи! Дай мне сил вынести его!

Подошло время трапезы, и один из поклонников окликнул старуху, которая тут же появилась с хлебом, крабами, мясом и большим кувшином финикового вина. Один, насытившись, схватил большого краба и, швырнув его в дверь, закричал:

— Эй, дед, побыстрее! Нельзя же этим заниматься целый день!

И все разразились взрывами хохота.

— Господи, Господи, дай мне сил дождаться моей очереди! — снова забормотал сын Марии.

— Эй, парень, — сжалившись, повернулся к нему старик с надушенной бородой, — разве ты не хочешь есть или пить? Иди сюда и перекуси, это прибавит тебе сил.

— Да, приятель, поешь-ка, — смеясь, добавил толстяк в зеленом тюрбане, — мы не хотим, чтобы ты осрамил мужчин, когда подойдет твоя очередь.

Сын Марии залился краской и опустил голову.

— Этот тоже спит, — заметил старик, обгладывая краба и вытряхивая хлебные крошки, осыпавшие его бороду. — Клянусь Ваалом, спит. А потом тоже встанет и уйдет, помяните мое слово.

Сын Марии затравленно оглянулся. Неужели индус прав, и все это — двор, гранатовое дерево, куропатка, люди — сон? Может, он все еще спит под кедром?

Он повернулся к воротам в поисках подтверждения и увидел под кипарисом своего бронзового спутника с орлиной головой. И впервые Иисус ощутил облегчение и радость при виде его.

Наконец дверь раскрылась, и из нее появился потный раскрасневшийся старик. Следующим был толстяк в зеленом тюрбане. Потом подошла очередь мужчины с золотыми обручами на ногах, потом другого старика. Сын Марии остался один.

Солнце уже садилось. Тяжелые от золотых лучей, по небу плыли два облака, отбрасывая тонкий слой позолоты на землю, деревья, лица людей.

Вышел последний старик, вышел, постоял на пороге и, обтерев нос, глаза и губы, опустив плечи, направился на улицу.

Сын Марии встал и обернулся — его спутник проявил готовность следовать за ним. Он хотел было попросить подождать его за дверью, сказать, что хочет побыть один, что не убежит, но понял, что все слова будут напрасными, и промолчал. Затянув пояс, он поднял глаза и взглянул на небо. Сомнения мучили его, но тут из комнаты донесся хриплый голос:

— Есть там кто-нибудь еще? Заходи!

Это была Магдалина. Собрав все силы, он шагнул — дверь была приоткрыта — и дрожа вошел внутрь.

Магдалина, нагая, потная, с распущенными волосами, лежала на спине, заложив руки за голову. Лицо ее было обращено к стене, она зевала. Борьба с мужчинами утомила ее. Ее волосы, ногти, каждая пядь тела источала запахи всех мыслимых народов, руки, шея и грудь были покрыты следами укусов.

Сын Марии опустил глаза и остановился посередине комнаты, не в силах идти далее. Магдалина неподвижно ждала, отвернувшись к стене, но до слуха ее не долетали привычные звуки сопения, прерывистого дыхания и шороха одежд. Она испуганно повернулась, вскрикнула и, схватив простыню, быстро обернула ее вокруг своего тела.

— Ты! Ты! — воскликнула она и закрыла лицо руками.

— Мария, — промолвил Иисус, — прости меня!

Магдалина разразилась приступом хриплого душераздирающего хохота — казалось, ее голосовые связки вот-вот порвутся.

— Мария, — повторил он, — прости меня!

И тут, вскочив на колени и подняв кулак, она заговорила:

— Так ты для этого пришел ко мне, мой юный любовник? Для этого ты смешался с толпой моих почитателей, чтобы привести Бога к моей неостывшей постели? Ты опоздал, дружок, ах, как ты опоздал! А что касается твоего Бога, то я не нуждаюсь в нем — он уже разбил мое сердце!

Рыдая, она продолжала говорить, и грудь ее вздымалась и опадала под простыней.

— Он разбил мое сердце, разбил мое сердце, — жалобно повторяла она, и две слезы, выкатившиеся из ее глаз, повисли на ресницах.

— Не богохульствуй, Мария. Это я виноват, а не Господь. Для того я и пришел, чтобы просить у тебя прощения.

— У тебя и твоего Господа одинаковые рожи, я вас не различаю, вы для меня одно и то же, — посетовала Магдалина. — Иногда Он приходит мне на ум по ночам — да будет проклят этот час! — и предстает передо мной с твоим лицом. А когда я случайно встречаю тебя — да будет проклят этот час! — мне кажется, что это Бог! И не надоедай мне со своим Богом! — заголосила она, потрясая кулаком. — Убирайся отсюда и больше никогда не попадайся мне на глаза! Для меня осталось одно прибежище — порок! Я молюсь и очищаю душу свою в единственной синагоге, имя которой — разврат!

— Мария, послушай, дай мне сказать. Не надо отчаиваться. Для того я и пришел сюда, сестра моя, чтобы вытащить тебя из порока. На мне лежит много грехов, и теперь я иду в пустыню искупать их; много грехов, Мария, но твое горе тяготит меня превыше всего.

— Какое горе?! — растопырив пальцы, словно намереваясь разодрать Иисуса, набросилась на него Магдалина. — У меня все прекрасно, просто замечательно. Я не нуждаюсь в твоем святейшем сострадании. Я борюсь в одиночку и не прошу помощи ни у людей, ни у богов, ни у бесов. Я борюсь, чтобы спасти себя, и я это сделаю!

— От чего же ты себя спасаешь или от кого?

— Не от порока, как ты думаешь, да благословит его Господь! На него-то я и возлагаю все свои упования. Он и есть мой путь к спасению.

— Порок?

— Да, порок: позор, грязь, эта постель, это тело, принадлежащее всем, покрытое укусами и выпачканное семенем, слюнями и потом мужчин всех племен и народов. И не смотри на меня своими овечьими глазами! Отойди, трус! Я не желаю тебя видеть. Ты мне противен! Не прикасайся ко мне! Я отдала свое тело на поругание, чтобы спастись и забыть тебя!

Сын Марии опустил голову.

— Это я виноват, — повторил он глухим голосом и сжал пояс, все еще покрытый запекшейся кровью. — Прости меня, сестра моя. Это я виноват, и я расплачусь за свою вину.

— Ты очень жалобно блеешь: «Это моя вина, это я виноват, сестра моя, я спасу тебя», — хриплый смех снова вырвался из груди Магдалины. — Но ты никогда не сможешь поднять голову как мужчина и сказать правду. Тебе ведь тоже хочется моего тела, но ты не осмеливаешься признаться в этом, поэтому и повторяешь, что хочешь спасти мою душу. Какую душу, болтун? Душа женщины — ее плоть. И ты знаешь это, ты знаешь это, но у тебя не хватает мужества взять эту душу в руки, как мужчина, и поцеловать ее — и спасти поцелуем! Мне жаль тебя. Я тебя презираю!