Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 123

123

Современная история

С шести утра просыпается дым и без перерыва показывает рукой направление ветра. Скамейки консервируют замороженный сон бродяг, витрины магазинов берут улицу в плен и продают ее вместе с фруктами, бутылками и морскими ракушками. Дети делают сложение из хлебов и звезд на своих траурных аспидных досках, и автомобили несутся, не зная, что камень на крутом повороте ждет знака судьбы. Словесный пулемет, пишущая машинка, стреляет по невидимому часовому звоночку. Наковальни делят на части звонкий сон подков, а швейные машинки ускоряют сердцебиение незамужних женщин среди крутящегося прибоя материй. Вечер увозит большой узел солнца в трамвае. Безработные смотрят на небо, как на корзину с яблоками. Полки́ холода рассеивают группы нищих и бродяг. Продавец рыбы, продавцы газет и человек, который размалывает небо на своей шарманке, подают друг другу руки в час ужина в клоаках и под мышками у мостов, где отбросы изображают сад и консервные банки высовывают язык. Их тени растут выше островерхих черепичных крыш и мало-помалу покрывают город, дороги и ближние поля, пока не задушат в своей груди образ вселенной.

Чертеж человека

Мир покрыт колыбелями, они поют по ночам. Человек живет, нагромождая кубы камней для домов грядущих людей. Согнутый климатом и средою, ориентируясь по башням, дымовым трубам и антеннам, ежедневный путник в своем городе, терпящий крушение, начиная с пяти, среди электрической растительности уведомлений, объявлений, реклам. Дрессировщик машин, обитатель небоскребов, ты на Севере и на Юге, на Западе и на Востоке — белый человек, желтый человек, черный человек. Цветут в его руках маршруты поездов и пароходов. В его глазах складываются утра, накормленные газетами. Железная дорога шлифует землю, волоча за собою стружки пейзажей, а самолет восстает на географию, ведомый человеком с совершенными руками. Человек кричит в Мехико, в Берлине, в Москве и в Буэнос-Айресе. Вот он, пейзаж нашей ночи: город опоясывается поясом поездов, прожекторы высовывают рожки улитки, и опускается самолет, потерпевший крушение в небе. И поднимается человек, изобретатель грядущего, окруженный машинами, воззваньями Ленина, планами Нью-Йорка и панорамами вселенной.

АДАЛЬБЕРТО ОРТИС[296]

Всегда пыль

Перевод Ю. Петрова

Пылью густой покрыта черного дерева мебель, старая мебель, стоящая возле семейных портретов. Пылью покрыт задумчивый, тихий рояль в гостиной, где анемичная девочка грезит о синих принцах. В пыльные окна солнце еле-еле сочится; дремлет хозяин дома — в эру колоний живет он: он — благородный испанец, все неизменным пребудет… Пылью покрыты книги, не читанные ни разу; невыводимыми пятнами пыль на глаза легла. Пыль от машин, бегущих мимо домов по асфальту, к стеклам окон прилипает маленькими облаками. Серая пыль на черном костюме одетого в траур. Пыль оседает на лицах идущих по тротуару. И ТБЦ — соратник пыли от старых зданий, ластится к человеку, ставшему, как скелет. Узкие полосы света кажутся дымом от пыли; предпочитаю пылищу знойного летнего поля, пыли убогих тропинок — пыль многолюдных дорог. Пыль эта тучей клубится, пятнами нас покрывает, но отстирать эти пятна, право, не так уж и трудно. Пыли неметеных улиц пыль рудников предпочли мы, вызванная взрывчаткой, воздухом набухая, ляжет она на лужи; но ненавидим пыль мы, ставшую липкой грязью, — она еще хуже пыли, ставшей унылым камнем! Пыль отрезает дольку солнца и сквозь решетку в черные комнаты входит, свет на себе неся. Мы не боимся пыли, пачкающей одежду, у нас от напасти этой новая щетка есть. Мы не боимся пыли, пачкающей одежду, у нас от напасти этой новая щетка есть. Напротив, ее мы любим, она — как душа народа, она создает, сгущаясь, кровь оживающей расы. Свежая пыль Америки, будь же благословенна! Ты опускаешься медленно с горных вершин, с отрогов, чтобы коснуться ласково рук наших, медной кожи и указать, обозначить, вычертить новый путь! Яркая пыль столетий, прожитых и ушедших, даже тебе не сравняться с пылью сегодняшних дней!

АЛЕХАНДРО КАРРИОН[297]

Засуха

Перевод Б. Дубина

Улыбка у поля разом скатилась с губ. День за днем истощались реки. Всходы желтели уже задолго до жатвы, и казалось, на днях от жажды умрут ключи. Птицы больше не пели, устроив отчаянное переселенье в края, где цветы не перевелись и было вдоволь воды. Глаза полыхали в горячке. Никто теперь и не помнил, какими бывают дожди. Пылью, казалось, засыпало все сердца. Люди, кровавя руки, рыли и рыли землю. У них от изнеможенья уже темнело в глазах. Воды и следа не встречалось, и лопалась под ногами запекшаяся земля. Такая стояла засуха! Сначала умрут растенья: на них уже ни цветка. Следом — зверье, все бессловесные твари. За ними — люди с изглоданным ртом и смертной мукой в глазницах. Во рту будет корчиться стиснутый крик — все, что осталось от жизни: — Дайте воды! Воды! Воды! Тем временем высохло все вплоть до сердец. Женщины тщетно искали ласку хоть в чьем-то взгляде. Дети тщетно искали хоть малость воды, чтобы пустить кораблик. И первой от жажды погибла радость. Наверно, такой и была земля лютой порой накануне рождения любви. Все живое томилось тоской пустого кувшина, не в силах даже помыслить о чем-нибудь слаще считанных капель, только бы губы смочить. И куда ни ступи — миллионы бабочек мертвых. Резало веки: так синело небо, так сияло солнце, так горели камни. Снялись уже и последние птицы. О песнях не вспоминали. С каждой зарей воскресала надежда высмотреть тучу, и за стакан воды предлагали жизнь. Умирали люди — в глазницах зола, а во рту — закушенный крик: — Дайте воды! Воды! Воды! — Такая стояла засуха!