Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 124

124

ХОРХЕ ЭНРИКЕ АДОУМ[298]

Золото Атауальпы[299]

Перевод С. Гончаренко

Золото, как злоба, никогда не бывает в избытке. И что хуже всего — оно заражено одиночеством. Его хозяин всегда одинок: потому ли, что он в одиночку добыл это золото, или потому, что захотел остаться один — одинешенек, в одиночестве, наедине… В бешеном пламени плавилен[300] таяло ремесло чеканщиков и ювелиров. Золото неприкосновенных тронов, золото чаши, о которой молили пересохшие губы; золото идолов, у которого в печи расправлялись морщины и плавились уши и веки; золото, выпестованное нежными пальцами золотых дел мастеров; золото обруча, которым украшал себя воин; золото золотых початков маиса, без которых немыслимо всякое торжество; золото, золото… Золото, словно расплавившее себя своими лучами солнце; золото, струящееся желтым ручьем; ливень каратов… Из-за этого стоило потрудиться вам, нищие Старого Света. Окупились ваши мытарства. Кто же не отдал бы себя опять на растерзание голоду и москитам, кто же не согласился бы снова потерять один глаз, лишь бы только другим увидеть хоть половину этого блеска? О, ваша награда — особого толка! Что значит в сравнении с нею урожай удачливого огородника и стада свинопаса? Что значат культяпка вместо руки и таинство чуда? Плещет и льется ручьем упругое тело звезды, струится из тигля светлый дух божества… «Итак, вынесем ему приговор. Поделим добычу. Без него нам достанется больше. Еще больше. Золото, как злоба, никогда не бывает в избытке. К тому же, он мог стать во главе мятежа».

Корни родины

Перевод Т. Глушковой

Родина, истерзанная родина, вставшая у океана, я люблю твои неизменные формы: бродячую статую облака пыли, чашу твоей руки, упоительно юной, когда прикасается к нам. И вдруг с влажного дна, где крестьяне добывают себе пропитанье, я достаю следы босоногих детишек, след сандалии инки, вмятину от ноги конкистадора на сере. Ведь, воскресший, опутанный бородами растений и временем, я всего лишь — твой наряд из кожи и слова всего лишь — оттиск того, кто первым пал за тебя от монашеского металла пришельцев. Я выспрашиваю о твоем прошлом у кувшинов, у гербов, у разрушенных стен — у эха, эха всего, чем был твой индеец до вторженья креста и коней, до молчанья; по я узнаю́ тебя в сухих шпагах пи́ты: я ведь слышал, как дрожит под рукой лесоруба бедро твоего леса; я вспоминаю имена погребенных вместе с одеждой и утварью — и мне ясна глубина неторопливых трав. Когда утро льет свою пену в полдень, когда в лапах мангрового побережья увязают лапы пумы, а волна риса катится по гранитным и глинистым ступеням плантаций, то на берегу нефти и вечности — в твоем море, измученном, вздыбленном кровью стольких племен, затопленными селеньями, — вот где следует славить тебя, твой язык, затерянный в древних твоих корнях, славить, не снимая шляпы, без чопорности. Как не любить твои горизонты, огороженные влажными деревьями и океаном; как не любить исстрадавшийся твой народ, мяту его герба, шелестящую на ветру; как не вернуться к лохмотьям твоего побережья, к переплетенью каналов, прозрачных от соли и солнца, — если август бьет мне в лицо пылью и ветром отчизны — то справа, то слева, — если я иду, целуя ее песчаную рубаху, целуя сквозь дыры…