Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 16

16

Старый холостяк

Перевод П. Грушко

Вечерняя мгла несмело в слепой альков натекла, где зеркало запотело, подрагивая оробело студеной глубью стекла. Баул на ветхой подставе, белая стынет постель, на кнопках, красных от ржави, в плюшевой синей оправе старенькая акварель. На вешалке пугалом длинным чернеет распятый фрак, пахнущий нафталином. Чернильница в духе старинном, над нею медный Бальзак. А ветер, беспечней птицы, влетает в тесный приют и паутину в глазницы целует — словно ресницы на старой ширме живут. Там ласточек вьется стая, незримым стрекозам вслед, меж розовых туч витая, таинственно выплетая на шелке прощальный привет. И в этом алькове сонном, в кресле, которому век, подбитом ветхим кретоном, у печи с огнем, заметенным золою, сидит человек. Смотрит в пространство пустое, трубку жует в тишине, чувствуя в хмуром покое смерти соседство слепое в мертвых часах на стене!

Волшебство

Перевод М. Донского

Тих вечер. Ни одна не кружит птица. Морская гладь — расплавленный сапфир. С небес на умиротворенный мир Лазурное сияние струится. Простерлись в синеватой дымке дюны… И спорит с общею голубизной Лишь белый парус, — слившийся с волной, Восходит он, как полумесяц юный. Настолько наше счастье совершенно, Что к горлу вдруг подкатывает ком… И море плачет горестно о том, Что солоно оно, что неизменно.

Х.-М. Блонес. «Играющие гаучо». Конец XIX в.

ЭВАРИСТО КАРРИЕГО[54]

Перевод Н. Горской

Дорога к нашему дому

Ты стала родной нам, дорога, как вещь домашнего обихода; и все здесь родное: над тротуаром высоких деревьев своды, веселое буйство мальчишек, и лица друзей старинных, и шепоток бесконечных историй интимных, блуждающих по кварталу, и монотонные стоны шарманки усталой, которые нравятся нашей соседке, большеглазой, печальной. Мы любим тебя навечно и изначально, дорога к нашему дому. Ей-богу, мы любим тебя, дорога! Здесь все нам тревожит память! Кажется, каждый камень в своих тайниках скрывает шелест шагов знакомых, которых с годами мы не услышим у нашего дома. Дорога, для нас ты, словно лицо дорогое, которое мы целовали несчетное множество раз. Видишь, как мы сроднились с тобою! Ежевечерне, без перемены, — мы видим на улице той же все те же привычные сцены… И девушка та же, — скромна и тиха,— стареющая постепенно в ожидании жениха… Порою нежданные встречи: незнакомцы, приветливо или строго, глядят на прохожих с порога. И расставанья бывают тоже — кто-то тихо уходит на новое место иль в бездорожье, покинув тебя, дорога. Уходят люди — соседи, которых больше не будет! И мы — даже страшно подумать — однажды уйдем, кто знает — куда, тихонько уйдем, без шума, уйдем, как они — навсегда.

Ты вернулась, шарманка

Ты вернулась, шарманка. Ты снова запела, вызывая улыбки, рыдая, устало выдыхая… Слепец престарелый все сидел на пороге, тебя поджидая. Он слушает молча. И смутным наплывом — в уголках его памяти где-то — возникают года, когда был он счастливым и глава его полнились светом, вспоминает невесту, о чем-то жалеет — неповторимы ни радость, ни грусть… И он тихо светлеет, упиваясь напевом старинным. Что волнует его, что тревожит?.. Ты вернулась, шарманка. И вновь — как обычно — тебя слушает каждый прохожий меланхолично. Ты неспешно шагаешь по улице нашей, озаренная зимней луною белесой, и мотив тараторишь — извечный, домашний. На углу задержавшись, поешь безголосо простодушную песню, напев безыскусный, — что соседке-портнихе по вкусу. А затем ты на вальс переходишь с налета, наполняется улица грустной тревогой, отворяются двери, и кто-то смотрит в зимнюю лунность с порога. В этой нежной мелодии, в зыбкости легкой сколько образов милых, далеких! А когда ты ушла в молчанье на ночную легло мостовую, то слепые глаза — как печально! — уронили слезинку живую.