Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 86

86

Под тополями

Перевод А. Гелескула

Как трубадуры в стенах каземата, деревья смолкли в роще тополиной, и зажурчал библейскою долиной речитатив кочующего стада. Седой пастух согнулся под овчиной, завороженный муками заката, — и две звезды уснули, как ягнята, в печали глаз, пасхальной и пустынной. Поет сиротство шелестом погостов, и колокольчик тает за лугами, стихая все осеннее, все глуше… Заткала синева железный остов, и в ней, тускнея мертвыми зрачками, хоронит пес пустынный вой пастуший.

На рассвете

Перевод А. Гелескула

И сливался с ней, настолько с ней сливался!.. Как ребенок, по тропинкам полудиким, по изгибам заповедным и упругим уходил я в нежный холод земляники — в ее утренние греческие руки. А потом она повязывала галстук заговорными цыганскими узлами, и опять я видел камень угловатый, косолапую скамейку и окно, пели мельничные крылья циферблата и кружились и наматывали сами обе жизни на одно веретено. Ночи милые, не знавшие утрат, я вспоминаю вас задумчиво и сиро. Стеклярус сладостей, мишурный виноград, слезами брызнувший в могильной ступке мира!.. Платки для слез? Вот самые красивые — узоры звезд, небесная канва: зеленые, сиреневые, синие, пропитанные сердцем кружева. И если ткань от желчи станет черной, легко коснется горькой головы бессмертной нежности покров нерукотворный — ветхозаветные ладони синевы.

Брачное ложе вечности

Перевод П. Грушко

Любовь сильна лишь за чертою жизни! Большим зрачком становится могила, в чьей глуби воскресает и томится тоска любви, как в чаше, где застыли века веков и черные зарницы. В миг поцелуя набухают губы, как нечто обреченное пролиться, и в судорожном трепете касанья уста устам любимым дарят право жить этой жизнью, полной угасанья. И если это так — сладка могила, где все в конце концов соединятся в пучине, как ее ни назови. И темнота сладка — здесь место встречи всемирное свидание любви.

Дождь

Перевод И. Чежеговой

В Лиме… В Лиме хлещет ливень, мутной тоской отзываясь в крови. Смертной отравой вливается ливень сквозь пробоину в крыше твоей любви. Не притворяйся спящей, любимая… Солги… И взглядом меня позови. Все человечье — необратимо: я решил уравненье твоей любви. Осколками геммы вонзается снова в меня твое подневольное слово, твое колдовское, неверное — «да»… Но падает, падает ливень дробный на лежащий меж нами камень надгробный, под которым тобой я забыт навсегда.

Вечные кости

Перевод А. Гелескула

Господь, я жизнь оплачиваю болью, твой хлеб тяжел и божий день немил. Но этот сгусток мыслящего праха на горсти слез замешан не тобою, и ты, господь, Марий не хоронил. Господь, господь, родись ты человеком, тогда б ты вырос в подлинного бога, но как ни бьемся, веря и терпя, — ты ни при чем, тебе всегда неплохо. Страдаем мы — чтоб выстрадать тебя. И в этой тьме, где глаз я не сведу с огня свечи, как смертник на помосте, зажги, господь, последнюю звезду — и вновь метнем заигранные кости! Садись, игрок, — и с первого броска слепая власть бестрепетной десницы пусть обратит два траурных очка в орбиты смерти — топкие глазницы… И эта ночь — конец твоей игры. И не в нее ли, злую, как ненастье, летит земля сквозь сонные миры игральной костью, брошенной на счастье, — заиграна уже до круглоты, летит, чтобы в последнее мгновенье остановиться в недрах пустоты, внезапной пустоты исчезновенья!

Поэт своей любимой

Перевод Юнны Мориц

На кривых перекладинах губ в темноте Ты распята была, как Исус на кресте, Боль твоя означала — Исус на кресте Безутешно заплакал в крови, в наготе. Это — странная ночь, не такая, как те… Смерть трубила в берцовую кость в темноте, Посреди сентября, в дождевой чистоте Искупленье и грех обнялись на кресте. Мы умрем, только рядышком, рядом совсем, И высокая горечь исчезнет со всем, И усопшие рты припадут к пустоте. И не будет упрека в тебе, неживой, Мертвый, я не обижу тебя, как живой, Будем братом, сестрой при едином кресте.

Зов

Перевод А. Гелескула

Сегодня не пришел ко мне никто, ничья душа на помощь не позвала. И при свечах ночного карнавала я не узнал кладбищенских цветов. Прости, господь, что умер я так мало! Все шли — и не молили и не звали, но шли и шли — и что-то забывали. И что-то оставалось в этом доме и, как чужое, жгло мои ладони. А дверь была закрыта — и звал я: «Если в чем-нибудь нужда, остановитесь — здесь оно забыто!» И ждал… Ведь никогда в ночи моей я но умел захлопывать дверей — и груз чужого сердце принимало. Сегодня не пришел ко мне никто… А вечер долог был — и умер я так мало!