Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 94

94

ГУСТАВО ВАЛЬКАРСЕЛЬ[244]

Гимн маису

Перевод С. Гончаренко

Когда произносишь твое имя невольно текут слюнки, — перуанский чокло, зеленый початок; маис древних инков; теплые зерна нежности; гроздь пенных зубов; памятник зеленых цивилизаций; невесомый дух хмельной чичи, настоянной на веках; изначальные зернышки крови, близнец счастья, крылья, поднявшие Перу над Америкой, зоревая ступень истории, древнее золото флоры… Время вознесло тебя на своих плечах к высотам Мачу-Пикчу и за руку вывело в равнины побережья. Ты — сама жизнь; материал, из которого сделано имя Перу; четкие шеренги зерен — боевой авангард лакомой снеди; заплетенная легендами грива; желтый гранат неколебимой любви; сок, в котором бродит пенистая мечта; гордый брат картофеля; плод, от рожденья поделенный по-братски, поровну: знамя индейских общин; причастие остроконечных Анд — их кровь и просвира; священный початок, манна земная, жемчуг мифа, посох слепого, прибежище нищих, неугасимый зеленый факел… С тебя начинается вкус отчизны. Из твоих белых сосцов, — перуанский початок, маисовое Перу, — сочится млечная вечность.

СЕБАСТЬЯН САЛАСАР БОНДИ[245]

Перевод Б. Дубина

Рождество в разлуке

Знаю, что кто-то вдали сейчас пыль отряхнет с нашей детской елки и замерцают на ветках помятые звезды. Знаю, что кто-то качает стаканом в такт замирающим нотам перуанского вальса, нарушая семейный порядок в декабрьский вечер. Стол наш будет накрыт, и никто не обернется взглянуть, как вхожу я, как сажусь на законное место старшего сына и напеваю, хмелея, и прерываю молчанье чем-то сердечней этой грошовой открытки. «Доброго вам рождества!» — говорю, как сказал бы: «Снова я здесь», — потому что люблю этот мирный покой, где неспешное время вышивает украдкой крестики счастья на темной изнанке нужды. Знаю, что кто-то вдали сейчас к двери рванулся, вспугнув расстоянья, как птицу, и встречает меня, и смеется, смеется…

Собственноручное завещание

Оставляю мою тень, что иголкой в улице засела и с тоской озирается на стены, на окна в решетках, за которыми любить не умела на город мой с его каменным небом. Оставляю призрачные руки, что скользили по клавишам, бедрам, и струям и вéкам медовым, мои пальцы, с которых сошли эти строчки поступью той, чье сердце, как обшлага, сносилось. Оставляю лысую голову, лапки мои паучьи, мое платье, в подпалах от сгоревших предвестий, полинявшее от лампы над поздней книгой. Оставляю побитые крылья, мою игрушку, заводную лошадку, что годами скакала к тем верховьям, где ключ величья и смерть для смерти. Оставляю эти несколько книжиц, потраченных ленью, образ мира в груде мутных осколков и заглохший стон под лавиной молний, что зажат в зубах, как щепотка раскисшей глины. Прими это все, собери словно крошки с юбки, хоть эту малость подай на прокорм забвенью.

ВАШИНГТОН ДЕЛЬГАДО[246]

«Сеньор рантье…»

Перевод Б. Слуцкого

Сеньор рантье, сеньор чиновник, сеньор помещик, люди бессмертны, но вы-то смертны. Любопытно, что гнить начинают еще до того, как станут трупом. Терпите свой смрад, если хотите, демонстрируйте его понемногу, но не болтайте. Выставляйте задницы, сеньоры, но никогда не рыдайте, даже для скотов необходимо кое-какое приличье. Не забывайте также о небе, о белых крыльях, о музыке арф, сладостно звучащих под вашими сладостными перстами. Подумайте о книгах, которые вы листаете, о заброшенных чахоточных вдовах, которых спасут ваши золотые трубы. Подумайте о ваших купюрах, о лете на пляже, о любовнице-блондинке, об эфебе-брюнете, о бедняках, которых вы облобызаете в мире ином, о земных просторах и о засахаренном небе. Подумайте обо всем, потому что в этом мире вам пребывать не так уж долго.

АЛЕХАНДРО РОМУАЛЬДО[247]

Хорал в честь Тупака Амару[248],

который зовется Свободой

Перевод Риммы Казаковой

У меня уже нет сил, чтобы все это вынести…

Микаэла Бастидес[249] Его будут пытать, волочить и топтать, будут кости его дробить, в рот загонят взрывчатку, заставят страдать, но не смогут его убить. Все желания вырвут и вырвут язык и подвесят вниз головой, но, взбесившись, увидят в кровавый миг, что по-прежнему он живой. Голова его — в траурно-красном венце, ноги судорогой свело, ребра сломаны, ссадины на лице, но он жив палачам назло! К четырем коням привяжут его в исполненье злого суда. Только с ним не сделаешь ничего! Не убить его никогда. Захотят его разорвать — и не смогут разорвать. Захотят четвертовать — и не смогут четвертовать. Захотят убить — и не смогут убить, затоптать в грязи, повелеть забыть, вырвать душу, голову размозжить… Захотят убить — но он будет жить! Захотят сломить — и не смогут сломить, захотят убить — и не смогут убить! Когда на третий день мук решат, что с ним покончено, все вокруг, он вернется с криком «Свобода!», чтобы навечно с родиной быть. Они не смогут его убить!