Только для мужчин - Райнов Богомил Николаев - Страница 74

И тут снова в разговор вступает дитя технического прогресса:

– Ну, товарищи, зачем же так? Давайте сядем и спокойно обсудим создавшееся положение, как подобает разумным людям. А заявить в милицию мы всегда успеем.

– Никакой милиции! – снова возражает Димов и садится.

Усаживается на свое место и Несси, обеими руками обхватив свой живот, словно успокаивая его: «Спокойно, спокойно».

– Если отправляться на поиски, нам следовало бы начать с Лизиной матери, – говорю я.

– Резонно, – признает Несси. – Но где она живет?

– Вероятно, товарищ Димов знает.

– Я не могу туда ехать, – ерзает Димов.

– Не обязательно вам ехать, – говорю я. – Могу и я съездить… Либо Илиев.

– Вы лучше не встревайте, – жестом останавливает меня Димов, как будто я уже настроился идти. – Я вам об этом не говорил, Павлов, но у вас удивительная манера шутить с людьми, подзуживать их…

– Что-то не замечал…

– А я давно замечаю. И могу себе представить, как вы встретитесь с той истеричкой и во что это выльется.

– Тогда давайте я поеду, – предлагает Илиев.

Предлагает, но с оговоркой, что лучше все же выждать какое-то время. Прения продолжаются, и наконец принимается решение подождать до следующего дня (поскольку утро вечера мудренее). Все расходятся в минорном настроении, никто не хочет даже посмотреть пьесу, сгущенный драматизм которой льется по первому каналу полноводной рекой.

Просто не верится, чтобы из-за Лизы могло возникнуть столько эмоций.

А она не возвращается ни ночью, ни на следующий день. Владо все же приходится ехать к ее матери, и возвращается он с весьма скудными данными: мать лежит с сердечным приступом, а единственная родственница, к которой Лиза могла поехать, – ее двоюродная сестра, проживающая в таком-то городе. – Отлично, – говорю. – Я как раз собирался туда в командировку от редакции.

Илиев заявляет, что готов отвезти меня туда на своей машине. Отвезти меня – можно подумать, будто это я рвусь на поиски, а не он.

Что касается командировки, то мне и в самом деле – по закону вероятности – может выпасть поездка в этот город. Именно там произошла запутанная производственная история, которой я едва ли рискнул бы заняться, если бы на письме Главный не начертал собственноручно: «А. Павлову. Проверить и доложить».

На следующий день рано утром мы выезжаем, хотя погода опять же по закону вероятности, возможно, самая неподходящая для путешествия на машине. По стеклам «москвича» стекают обильные струи воды, и «дворники» едва успевают смывать их, давая водителю возможность видеть чуть дальше собственного носа. Дождь барабанит по кузову, снопы света от фар тут же тонут в его струях. Такое впечатление, словно асфальт внезапно порос буйным серебристым камышом.

Если верить моим часам, уже должен наступить рассвет, но вокруг почти темно; видя, как напряженно Владо держится за руль, я невольно вспоминаю Бебу. Наконец после часа езды, в течение которого мы вряд ли одолели более сорока километров, дождь поутих и впереди стало светлей.

– Погода налаживается, – говорит Илиев.

Он любит делать констатации по поводу вещей вполне очевидных. Ясность никогда не повредит.

– А я уже думал, не вернуться ли нам, – бросаю я интереса ради.

– Вернуться? Да старики нас на части разорвут.

– Забавные деды…

– Ничего забавного, – возражает он. – Грызутся без конца, словно белены объелись, как болельщики, что после матча целый вечер обсуждают, правильно судья подал свисток или нет.

– Только эти двое не болельщики, они сами участвовали в игре.

– Ну п что? Матч-то закончился.

– Этот матч продолжается.

– Но для них закончился, – настаивает Илиев.

Он совсем замедляет ход и переключает на вторую, потому что впереди тащится какой-то грузовик, сплошь забрызганный грязью.

– А разве вас не задевают некоторые явления? – спрашиваю я.

– Конечно, задевают, но в техническом плане, не в эмоциональном.

Мы еле ползем, и это позволяет Владо взглянуть на меня.

– Помните, – спрашивает он, – как деды взъярились, когда речь зашла о злоупотреблениях?

– И что?

– И готовы были схватить друг друга за горло, когда разгорелся спор о бесхозяйственности, о том, кто во всем этом виноват?

– И что?

– Эти вещи их раздражают. И не только их. А вот меня они успокаивают.

– А! По-вашему, выходит, чем хуже, тем лучше?

– Вовсе нет! Как можно такое говорить! Меня успокаивает как раз то, что, несмотря на все безобразия, мы продолжаем двигаться вперед.

– Только мы с вами почти не движемся, – замечаю я. – Почему бы вам не обогнать эту черепаху?

– Паршивая видимость. Недолго и в катастрофу попасть… – И он возвращается к нашему разговору: – В том-то и штука, что, сколько бы ни портили дело всякие там неучи и разгильдяи – да и опыта нам порой недостает, – цель будет достигнута. Потому что система наша сильна. Система много значит, Павлов. Так что я не понимаю, почему из-за каждой промашки надо поднимать шум.

– Вам лучше знать, – отвечаю я. – О системе могу сказать только, что, раз она так сильна, почему она мирится с негодной практикой? Сильный организм отторгает все, что ему мешает.

– И наш организм отторгнет все помехи. Помните, на что позавчера так напирал Димов: почему, мол, на Западе существует образцовая организация, а у нас ее нет?

– Думаю, старый хрыч прав.

– Думаете, но не убеждены. А я убежден, что не прав. И суть вовсе не в том, что у них одна организация, а у нас – другая. Суть кроется гораздо глубже, Павлов! Возможно, даже в генах.

– Ничего себе – в генах!

– Именно! Те народы учились организации производства уже восемь веков назад, в средневековые городах. Ремесленные мастерские, гильдии, мануфактуры, не говоря уж о дальнейшем внедрении машинного производства и о капиталистической индустрии. Так что коллективные процессы и организация дела у них в крови! Для них это уже унаследованный опыт, если угодно, тут уже сказывается биологическая наследственность. Тогда как нашенский мужик, будь то крестьянин или ремесленник, в это самое время еще ковырялся один или в лучшем случае ему пособлял подмастерье, а потомки этого мужика лишь несколько десятилетий назад впервые увидели фабричную машину. А мы хотим по всем показателям быть наравне с их потомственным пролетарием, больше того – с потомственным организатором и руководителем производства.