Жара в Аномо - Коваленко Игорь Васильевич - Страница 32

Чтобы избежать шумной встречи, Ойбор, которому не хотелось афишировать свое появление в этом провинциальном городишке, пробрался по вагонам в самый конец поезда, вышел, прячась за спинами, и поспешил прочь.

Станцию и сам городок, в котором насчитывалось всего около трехсот домов, разделяли довольно обширные плантации сизаля. Местной достопримечательностью как раз и была единственная фабрика-кормилица, на которой весьма кустарным способом из листьев агавы добывали волокно и не менее примитивно изготовляли из него грубые ткани и веревки.

После трех с половиной часов тряски в железнодорожной развалюхе Ойбор испытывал неодолимую усталость. Отправляясь сюда, сержант предполагал вернуться в столицу в тот же день двенадцатичасовым и заранее приобрел билет на обратный путь.

Между станцией и городком курсировал автобус, доставивший Ойбора к домику на горе, где жил недавно овдовевший начальник местного полицейского отряда, состоявшего из шести, но стоивших и шестидесяти бывалых молодцов, капрал Бвераму.

Киматаре Ойбор снова пожалел, что дал телеграмму, что капрал с излишним шумом прикатил его встречать, да еще и напарника прихватил. Он очень об этом пожалел, потому что дверь жилища, в котором рассчитывал перевести дух после утомительной дороги, естественно, была заперта — хозяин отсутствовал.

Ойбор уселся под деревом на мягкой траве, с удовольствием прислонясь к теплому стволу спиной и вытянув ноги.

Он вдруг почувствовал себя старым и слабым. Настолько, что не ощутил ни малейшего возбуждения от перемены места, ни малейшего интереса к новизне окружающего, ничего похожего на те чувства, какие сопутствовали ему в подобных случаях еще совсем недавно.

Внизу сгрудились пятнышки красных крыш, будто кто-то сгреб их лопатой к прокопченному корпусу фабрики. Над фабрикой поднимались дымки, в безветренном небе они были строго вертикальные, прямые, как натянутые канаты, и от этого казалось, что фабрика и облепившие ее домишки подвешены к небу.

Серпантин серой грунтовой дороги опутывал гору, усыпанную такими же выгоревшими на солнце красноватыми крышами, как и внизу, у подножия горы домишек было погуще.

На склонах повыше, где пестрели растительностью естественные уступы, паслись домашние животные. Там, в редких впадинах, поблескивали зеркальца воды, сохранявшейся в каменистых "блюдцах" от дождя к дождю.

Мирно и тихо было вокруг. Настоящая идиллия, столь желанная к старости, жаждущей покоя.

Неужели и ему, Киматаре Ойбору, начинает приходить мысль о покое, о тихих рассветах без спешки и бритья за завтраком, о прохожих на улицах, за которых не надо прятаться, следя за чьей-то спиной, о газетах без его имени в уголовной хронике и удобном шезлонге в тени, о детях и внуках, которых нет, неужели пришло время скорбеть об этом?

Что оставил он в прожитых годах? Юность, молодость, зрелость и силу.

Что дала ему жизнь? Десятки тяжелых ран, изуродованное предплечье, боли в сердце и бессонницу.

Он видел столько людской грязи, столько подлости, лжи и жестокости, столько алчности и лицемерия, глупости и бесчестия, что иному бы в пору свихнуться или потерять веру в подобных себе.

Но он верил и знал всегда и незыблемо: человек — это чудо, как жизнь, прекрасней которой нет ничего, не было и не будет. Потому он боролся со всем, что хотело испачкать прекрасное чудо жизни.

Да, он видел многое, он считал всех, кто избрал своим делом борьбу с пороком, лучшими из людей. Он так считал, старый служитель порядка, чернорабочий этой благородной и часто неблагодарной службы.

Он был из тех блюстителей закона, чья совесть чиста, не запятнана несправедливостью или преступным холуйством, и он спокойно оглядывал далеко не спокойные годы былого.

Он убивал? Да. Четырежды в своей жизни. Три раза, защищая собственную жизнь, и однажды, спасая чужую. Все четверо павших от его руки были не люди — звери в человеческом обличье.

И еще он прицельно стрелял, сражаясь на стороне восставшего народа. Сражаясь с теми, кто когда-то пришел на землю его предков, чтобы отнять у его народа свободу и свет, кто долго держал эту землю за горло, грабил ее, но кричал, что лелеет, и держал на цепи невежественных и обманутых аборигенов, беспомощных в своей слепоте.

Был ли он, Киматаре Ойбор, всегда таким зрячим, как ныне? Нет, не всегда. И юность и молодость были покорны казавшейся естественной и предначертанной богом судьбе чернокожих собратьев, не ведавших, как и он, познающего взора на мир за пределами собственной обители.

Немало ранних лет его службы были ошибочными и наивными. Однако и тогда он сумел сохранить свою честь и совесть в чистоте.

Сидя под деревом и глядя на тихий и мирный городок у его ног, Киматаре Ойбор не думал о покое, вовсе нет. Уже немало дней его не оставляли тяжкие раздумья лишь об одном, о том, что казалось невозможным, чему не хотелось верить, как не верят в предательство близких…

Послышались, стремительно нарастая, рев смертельно раненных слонов, дикое рычание львов, беспорядочная пальба и взрывы — это видавший виды "харлей" сообщал о своем приближении, неся в седле молодцеватого капрала Бвераму.

Мотоцикл легко взял последний крутой подъем, развернулся у дома и, лихорадочно вздрогнув, замер.

— Вот он где! — заорал Бвераму, завидев идущего к нему сержанта. — А мои ребята прочесывают округу! Как это мы тебя прозевали? Ты что же, не поездом?

— Поездом, — рассмеялся Ойбор, — как увидел парад и салют в мою честь, панически бежал от тебя задами.

— Хоро-о-ош, ничего не скажешь! В кои века гость из столицы и, надо же, прячется от старых друзей, сорвал мне радость встречи! Ну, дай обниму, дружище! Мы уж думали: забыли о нас! С облавой, поди, прикатил? Инспектировать?

— Тебя повидать, и только, — сказал Ойбор, следя, чтобы атакующий Бвераму не сломал его кости в объятиях.

— Чудеса! Ай да молодчина наш Кими Ойбор! Надолго?

— Сегодня же двенадцатичасовым обратно.

Сияющее доселе лицо капрала мгновенно вытянулось, он отступил на шаг и пристально посмотрел в глаза Ойбора, но ничего в них не прочел.

— Что случилось? Я тебе нужен?

— Могу я на краю своих лет проведать любимого головореза? — снова рассмеялся Ойбор. — Я с трудом нахожу возможность хоть на пару часов заглянуть в его райский уголок, а он делает вид, будто случилось нечто ужасное.

От бурной радости Бвераму следа не осталось. Он лишь вежливо кивнул в ответ на явно натянутые смех и шутку Ойбора и сказал:

— Зайдем в дом, Кими, там есть что пожевать с дороги, там и поговорим.

— У меня, к сожалению, осталось мало времени. Ни есть, ни пить уже не хочу. Давай-ка посидим под деревом, здесь у тебя хорошо.

— Не обижай меня, дружище, я готовился к нашей встрече и рад тебе, ты же знаешь.

— Я тоже рад тебя видеть после… дай-ка прикину…

— Ровно шесть лет, — подсказал Бвераму.

— Да, ровно шесть. Ты уж прости, не настаивай. Посидим здесь, на воздухе. Хорошо у тебя… Жаль, но времени слишком мало. Долго ждал тебя.

— Мог вообще не дождаться. Я теперь редко заворачиваю домой, даже ночевать предпочитаю в дежурке. Одному, знаешь ли… А как у тебя?

— Моя старуха пока ничего, — сказал Ойбор, — правда, ноги уже подводят, сосуды, что ли. Велела передать привет.

— Спасибо.

Они уселись под деревом, как хотелось гостю.

Легкий, горячий ветерок вдруг дохнул с далекого плато, прошуршал древесной листвой, и всколыхнулись веревки дымов над фабрикой. Изогнувшись несмело, потянулись они оборванными концами от городка в сторону желтовато-зеленых плантаций, к приземистым круглостенным тукули, в которых ютились семьи пастухов и охранников сизаля всей общины.

— Что-нибудь серьезное? — спросил Бвераму.

— Да.

— Я действительно тебе не нужен?

— Уже нет. Все ясно.

— Я всегда не мог понять, что у тебя на уме.

Ойбор сказал: