Смертельные враги - Зевако Мишель - Страница 76

Принимая эти знаки внимания, Хуана опустила на задыхающегося от волнения малыша, бывшего ее вещью, ее игрушкой, умиленно-ласковый взгляд, в котором сквозили и лукавство, и жалость.

Наконец Эль Чико поднялся и произнес слова, вырвавшиеся из самой глубины его существа:

– Ты есть и всегда будешь моей маленькой хозяйкой!

Она радостно захлопала в ладошки и торжествующе воскликнула:

– А я это и так знаю! И сразу же, словно ребенок (каковым она и была), Хуана схватила его за руку и воскликнула, зарумянившись от удовольствия:

– Пошли, пошли к моему отцу!

– Нет! – сказал он тихо. Она с задорным видом топнула ножкой и спросила полуобиженно-полунедоуменно:

– Ну, что еще такое? Он бросил взгляд на свои отрепья и сказал:

– Я не хочу, чтобы твой отец видел меня в этих лохмотьях. Я вернусь завтра, и ты увидишь, что я не заставлю тебя краснеть.

Как он сумел все устроить? Как это ему удалось? Какая таинственная работа была им проделана? Этого мы не знаем и никогда не узнаем. Но так или иначе, на следующий день он явился в «Башню» в почти новом костюме; наряд его не блистал роскошью, однако был безупречно чистым и элегантным и замечательно подчеркивал хрупкость красивой миниатюрной фигурки.

Итак, Чико пришел в трактир.

Сначала он заметил, как заблестели от удовольствия глаза кокетливой Хуаны, увидевшей его чисто и аккуратно одетым. Затем на ошеломленных лицах Мануэля и сбежавшихся слуг он смог прочесть восторженное изумление, предметом коего был он, Чико, изящный кавалер.

С того дня он весьма тщательно берег свой единственный парадный наряд, который он надевал лишь для встречи со своей маленькой хозяйкой, а затем прятал в какой-то тайник, известный ему одному. Все остальное время он носил обычные лохмотья, и их вид вовсе не пугал его. Правда, урок Хуаны пошел ему на пользу, и если от шатаний по лесам и дорогам его одежда и понесла некоторый урон, то, по крайней мере, он содержал себя в идеальной чистоте, и в соединении с его достойным и горделивым видом это привлекало на его сторону симпатии и доброжелательность горожан.

Хуане стоило только обвить руками шею отца – и Чико тут же простили.

Поскольку папаша Мануэль не был, в сущности, злым человеком, он встретил «неблагодарного» приветливо и обошелся без нравоучений. Он даже проникся к карлику некоторым уважением, узнав, что маленький беспризорник самым решительным образом отказался даром жить в «Башне», как это было раньше.

К любым праздникам маленький человечек непременно дарил Хуане подарки. Как уж он там изворачивался с деньгами, нам неизвестно, однако девушка всегда с нетерпением ждала таких дней, и ее радостные ожидания оправдывались. Обычно это были милые сердцу кокетки мелочи и безделушки – а мы знаем, что Хуана очень любила принарядиться.

В такие дни Эль Чико изволил принимать исходящее от Мануэля приглашение на ужин и занимал место за семейным столом, рядом со своей хозяйкой, такой же счастливой, как он сам.

Сейчас же, пока Хуана там, наверху, занималась гостями, Чико, сидя у угасающего камина, с грустью вспоминал прошлое.

То ли у маленького человечка была действительно поразительная сила воли, то ли его робость, в соединении с чувством физической неполноценности, заставляла его думать, что радости обычных смертных для него – запретный плод, то ли, наконец, судьбой ему было заранее предначертано приносить самые мучительные жертвы, – но никогда до сего дня признание в любви не срывалось с его губ. Очень ревнивый, он тем не менее всегда старался скрыть свои самые глубокие чувства, и ему это удавалось... как он считал.

Истина же заключалась в следующем: Хуана (в каком бы целомудренном неведении она ни пребывала во всем, что касается любви) была слишком тонкой натурой и слишком смышленой девочкой, чтобы давно уже не догадаться об отношении к ней малыша Чико. И в самом деле, не надо было иметь особого опыта, чтобы понять: карлик всецело находится под ее влиянием.

Была ли она влюблена в Чико или нет – это мы увидим позже. Но одно можно сказать наверняка: она привыкла рассматривать его как свою – и только свою – собственность. Подобострастие карлика постепенно развило в ней, хоть она сама того и не сознавала, сильный эгоизм. Простодушно и вполне искренне она прониклась сознанием своего превосходства и была убеждена в том, что если она совершенно свободна в своих привязанностях, свободна играть чувствами маленького человечка, как ей заблагорассудится, свободна в своих прихотях и может баловать его или же обижать и заставлять мучиться и страдать, то сам бедняга Эль Чико имеет право только на одно: на глубокое благоговение перед своей хозяйкой.

Во всем, что касалось их взаимоотношений, она вела себя как истинная влюбленная: была до чрезвычайности требовательной, вернее даже сказать, ревнивой и придирчивой, и одна лишь мысль о возможной «измене» малыша Чико причинила бы ей мучения.

С того мгновения, как Хуана поняла, что карлик бесконечно обожает ее, его любовь не могла оскорблять ее. Кокетничала ли она с ним? Трудно сказать. Одно было очевидно – она находила истинное наслаждение во владычестве над своим покорнейшим рабом, поэтому посягательство на ее собственность было бы для нее жестоким ударом.

Однако всего этого карлик не знал. До сегодняшнего дня он вообще почти не думал о чувствах Хуаны, ибо его любви хватало на двоих. И только слово Фаусты, брошенное ею наудачу, посеяло смятение в его душе и заставило задаться весьма трудным вопросом.

Этот вопрос Чико повторял про себя вот уже несколько часов.

Возможно ли такое? Теперь, когда он богат, посмеет ли он жениться, как все другие мужчины? Осмелится ли он когда-нибудь сделать предложение, и как оно будет принято? Не вызовут ли его слова взрыв смеха? А его любовь – такая чистая, такая бескорыстная, о которой станет вдруг известно всем – не превратится ли она в предмет всеобщих насмешек? А Хуана? Любит ли она его? Он отвечал себе: нет!

Хуана любит его как игрушку, как слабого и, быть может, немощного брата. Вот и все.

Настоящей любовью Хуана любит другого, и Чико слишком хорошо знал имя соперника, которого она предпочла ему.

Язвительный и ворчливый голос дуэньи Барбары вывел его из задумчивости.

– Святая Дева! – причитала матрона. – Вы что, хотите погубить себя? Да что же это происходит, объясните ради Бога?

– Ничего не происходит, моя добрая Барбара, у меня дела внизу, и я отправлюсь спать только тогда, когда с ними покончу.

– Разве я уже не гожусь на то, чтобы помочь вам? – укорила хозяйку дуэнья.

– Мне надо побыть одной. Ступай спать. Я скоро тоже пойду.

И поскольку служанка продолжала настаивать, Хуана твердо заявила:

– Ступай, я так хочу!

Чико услышал еще невнятные причитания, приглушенное шарканье стоптанных туфель, затем стук двери, захлопнутой в ярости, и... более ничего.

Наступила недолгая тишина – Хуана, очевидно, желала удостовериться, что дуэнья в самом деле ушла. Затем Чико различил стук маленьких каблучков по ступенькам лестницы из резного дуба. Карлик соскользнул с табуретки и стоя принялся ждать Хуану.

Девушка вошла в кухню. Не говоря ни слова, она упала в просторное деревянное кресло, которое старая Барбара позаботилась принести сюда специально для нее, и, облокотившись о стол, уронила голову на руки; она сидела так, не шевелясь, с остановившимся взглядом расширенных глаз, не проронив ни единой слезы.

Чико безмолвно уселся рядом с ней на чистые и сверкающие плитки кухонного пола и, словно опасаясь, как бы их холод не причинил ей вреда, осторожно взял ее маленькие ножки в свои ладони и бережно поставил их себе на колени.

То ли Хуана уже привыкла к подобным поступкам карлика, то ли была слишком озабочена, но она, казалось, не обратила ни малейшего внимания на эту нежную заботу, оказываемую ей. Она сидела по-прежнему бледная, неподвижная, уставившись в пространство; временами по ее телу пробегала дрожь.

А Чико, не произнося ни слова, печально смотрел на нее глазами доброго пса и, когда чувствовал, что она дрожит, легонько сжимал ее ступни, словно говоря ей: