Смертельные враги - Зевако Мишель - Страница 77

– Я здесь! Я разделяю твое горе. Долго они сидели так молча: она – быть может, забыв о его присутствии, он – не зная, каким образом оторвать ее от горьких размышлений. Наконец он жалобно произнес:

– Ты страдаешь, маленькая хозяйка?

Она не ответила. Но очевидно, волны любви, исходившие от Чико, растопили ледяной панцирь, сковывавший ее бедное истерзанное сердце, потому что она уронила свою красивую головку на ладони и тихо заплакала, часто и судорожно всхлипывая, как то бывает с детьми, которым нанесли страшную обиду.

– Бедная Хуана! – произнес он опять, машинально сжимая ее детские ножки.

У маленького человечка хватило сил пожалеть ее – прежде всего ее! Ведь он отлично знал, что с ней и почему она так плачет. Бедная Хуана! Ее слезы падали прямо ему на сердце, словно капли расплавленного свинца. Он смутно ощущал, что вот-вот свершится непоправимое, что она заговорит и с неосознанной жестокостью признается ему в том, чего не вынесет его душа.

И вдруг Эль Чико решился на истинный подвиг самоотречения и сам бросился навстречу своей судьбе; мужественно – со слезами на глазах и с улыбкой на устах – он спросил:

– Так ты его любишь?

– Люблю? Кого?

Но он молчал. Он отлично знал, что ему нет необходимости называть имя. Хуана не могла не понять этого вопроса.

Она и в самом деле сразу же все поняла и вовсе не удивилась тому, что ему известно о ее чувстве.

Просто вопрос прозвучал неожиданно и застал девушку врасплох. А может быть, она попросту никогда не задавала его себе – вот так прямо, без всяких уверток. Во всяком случае, Хуана отняла руки от лица, и глядя на карлика глазами, полными слез, ответила с трогательным простодушием:

– Не знаю!

На мгновение в его сердце вспыхнул огонек надежды. Если она и сама этого не знает, быть может, не все еще потеряно. Быть может, ему удастся в конце концов излечить ее от увлечения чужеземцем, а потом и завоевать...

Однако огонек этот тут же погас. Девушка не смогла – или не захотела – сдерживаться и горестно сказала, не замечая, как эти слова ранят маленького человечка:

– Не знаю, люблю ли я его! Но вот людей, которые столь ожесточенно преследуют его и которые, чтобы победить его, такого мужественного и такого сильного, завлекли его, наверное, в какую-нибудь ловушку, где подло убили... этих людей я ненавижу! Я их ненавижу, это убийцы... проклятые убийцы... да, да, проклятые!

В ярости повторяя эти слова, она неистово топала каблучками, забывая, что бьет ими Чико, а может быть, попросту не заботясь о том – ведь карлик принадлежал ей, и, значит, она могла обращаться с ним грубо и даже жестоко.

Но малыш не шелохнулся. Он даже не почувствовал боли от ударов каблуков. Хуана могла бы избить его в кровь – сейчас он бы этого и не заметил. Смертельная бледность разлилась по его лицу. Одна мысль билась в его мозгу, и она-то и делала его равнодушным к физической боли:

«Она ненавидит и проклинает тех, кто заманил его в ловушку! Но ведь я как раз из их числа!.. Значит, она будет ненавидеть и проклинать и меня тоже? Если бы только она знала! Она бы бросила мне в лицо это слово: «Убийца!» Она прогнала бы меня с глаз долой... и все было бы кончено, мне бы оставалось только умереть. Умереть!..»

И тут Хуана тоже вспомнила о смерти. Она сказала, продолжая плакать:

– Я не знаю, люблю ли я его! Но мне кажется, если я его больше не увижу, я умру.

От одного вида ее слез, от ее слов о том, что она умрет, он тоже тихонько, по-детски, заплакал. И не сознавая, что делает, он принялся целовать милые маленькие ножки и, омывая их своими слезами, повторять, давясь судорожными рыданиями:

– Я не хочу, чтобы ты умирала! Не хочу! Внезапно в голову ему пришла одна мысль. Он поднялся с пола.

– Послушай, хозяйка, – сказал он нежно, – ступай сейчас к себе в комнату и ложись спать, ни о чем не беспокоясь. Я пойду отыщу его и завтра приведу к тебе.

Женщина, которая любит другого, всегда несправедлива и жестока к тому, кто любит ее и кем она пренебрегает. Хуана немедленно что-то заподозрила и решила добиться от Чико правды.

Она мгновенно вскочила, грубо схватила его за воротник и стала трясти несчастного, крича пронзительным голосом:

– Ты что-то знаешь! Ну, конечно – ведь это ты пришел за ним. Это ты уговаривал его пойти вместе с доном Сезаром. Что с ним сделали? Говори! Да говори же, презренный!

Он простонал, не пытаясь вырваться:

– Ты делаешь мне больно!

Девушке стало стыдно, и она отпустила его.

– Я ничего не знаю, Хуана, клянусь тебе! – произнес он очень тихо. – Если я и пришел за ним, то лишь из любви к тебе.

– Да, правда, – согласилась она, – откуда бы тебе что-то знать! Из любви ко мне ты не захотел бы помогать в его убийстве. Я, наверное, сошла с ума... Прости меня.

И она протянула ему руку, словно королева. А он, добрый верный слуга, схватил белую ручку, которая только что мучила его, и почтительно припал к ней губами.

Однако он зародил в ней надежду, и вся дрожа от нетерпения, она спросила:

– Что ты собираешься делать?

– Не знаю. Но если кто и может его спасти, то это, по-моему, я... Я такой маленький, я могу пройти повсюду и ни в ком не вызвать подозрений. Я ничего не знаю, не спрашивай меня ни о чем... Подожди только до завтра. Сделай это ради меня.

Неожиданно она крепко обняла его и, прижав к груди, воскликнула, сама того не зная, как больно задевает кровоточащую рану в его сердце:

– Ах, мой Чико! Мой дорогой Чико! Если ты вернешь мне его живым, как я буду любить тебя!

Карлик осторожно высвободился из ее объятий.

Когда он целовал кончики ее пальцев, подол юбки или носки туфелек, она позволяла ему все это со снисходительностью божества, принимающего поклонение верующего. Когда Хуана была довольна, она трепала его по щеке или же тихонько тянула за ухо. Иногда она даже приникала губами к его лбу. И это было все. Никогда прежде она не обнимала его и не прижимала к сердцу!

Это объятие, предназначенное, как он безошибочно чувствовал, другому, причинило ему почти физическую боль.

– Я сделаю, что смогу, – сказал он просто. – Надейся. Ты обещаешь мне, что пойдешь отдохнуть?

– Я не смогу, – сказала она с болью в голосе. – Я как неживая.

– И все-таки надо жить... А иначе завтра, когда я приведу его к тебе, ты будешь усталой и покажешься ему уродливой.

И говоря это, несчастный улыбался!

У девушки хватило жестокости сказать карлику:

– Ты прав. Я пойду отдохну. Я не хочу выглядеть уродиной.

– А что ты будешь делать, когда он вернется? На что ты надеешься, Хуана?

Она вздрогнула и страшно побледнела.

И вправду, на что она надеялась?

Она не задавала себе этого вопроса. Малышка Хуана увидела французского сеньора – такого красивого, храброго, блестящего и к тому же доброго. Ее маленькое целомудренное сердечко учащенно забилось, и она вся отдалась новому неизведанному чувству, не понимая, какие опасности могут подстерегать ее в будущем.

Лишь услышав прямой и четкий вопрос Чико, девушка осознала – но не слишком ли поздно? – куда завело ее безрассудство. Она вся сжалась от горя и отчаяния. Конечно, не могло;быть и речи о браке между дочерью трактирщика вроде нее и этим французским сеньором, посланным с поручением от одного короля, и какого короля – властелина Франции! – другому королю! Было бы чистейшим безумием поверить в такое хоть на минуту.

Тогда на что же она могла надеяться?

Разве француз уделял ей много внимания? Это был настоящий сеньор, и у него, надо полагать, имелись очень серьезные и важные дела, которые ему следовало уладить. Разумеется, она не существовала для него, а если он и обратился к ней с несколькими словами заурядных любезностей, то лишь из чистой обходительности – он ведь не гордый и такой добрый. Но загораться какой-то надеждой – нет, это совершеннейшее сумасбродство! Хуана поняла, что ее любовь навсегда обречена быть смиренной и униженной... как любовь Чико к ней.