В исключительных обстоятельствах 1979 - Воробьев Борис Никитович - Страница 66

Тихо в пассажирском вагоне. Люди устали при погрузке и спят без сновидений. В последнем купе нашей половины вагона на нижней полке лежит Степанида, санитарка больницы. Об ее халат вытер окровавленную шашку Мещерский. Напротив Степаниды, укрывшись шинелью, спит Куликов. Устал Александр Лукич и свалился, так и не сняв тяжелых ботинок. Голова его сползла с вещевого мешка, и не мудрено: в мешке торчит наган. Куликов не носит оружия при себе, а всегда норовит засунуть револьвер подальше. Помогу ему сегодня спать спокойно и положу наган на свою верхнюю полку. Вот так.

На втором ярусе вагона лучше всего, никому не мешаешь. Я дневалю до утра, но можно и сейчас забраться туда, полежать с открытыми глазами, помечтать. Только душно что-то стало вверху. Да и потянуло самосадом. Конечно, это встал доктор и закурил громадную цигарку. Какой же едкий у него табак! Надо открыть вентилятор в крыше вагона.

Свежий ветер врывается в вагон. Слышней стали перестуки колес, далекие вздохи паровоза. Хлопают двери вагонов: сначала нашего, затем арестантского. Кто это пошел туда? Почему пропустил его часовой в тамбуре? Ведь только Железнов, Куликов и я имеем право свободного входа к заключенным.

Прыгаю вниз. Место комбата Вязя пустое. Зачем он пошел к арестованным? Красноармеец конвоя — из его батальона, естественно, что он пропустил в вагон своего комбата.

Трогаю за плечо Железнова:

— Вязь пошел в арестантский вагон. Что делать?

— Проследи! — отвечает Железнов. — Быстрей!

Выбегаю в тамбур. Часовой стоит на месте — на площадке вагона.

— Комбат прошел в вагон?

— Да, — отвечает часовой.

Приоткрываю двери арестантского вагона и тихо вхожу в коридор. В вагоне полутемно. Горит лишь одна свеча около караульного помещения, в конце вагона. Там и стоит часовой. А Вязь около первой камеры тихо разговаривает с Войцеховским. Гусара издалека узнаешь: после моей пули голова забинтована. Не прерываю беседы. Мне ведь приказано только «проследить». Подхожу поближе.

— Не пойму, Анатолий Аверьянович, — говорит Вязь, — почему ты стал бандитом? Чего тебе не хватало?

— Подожди, комбат, — спокойно отвечает Войцеховский. — Я не подводил тебя. Виноваты чекисты. Они и тебе дело пришьют.

— Зачем же ты убежал в лес?

— Запутали меня, — говорит гусар. — Сейчас все объясню. Для этого я и просил тебя подойти. Ты должен знать правду. Дай закурить!

Вязь достает портсигар, протягивает в камеру сквозь решетчатую стенку руку с папиросой.

— Дай прикурить! — произносит Войцеховский.

Юнкер Горовой встает с нар и подходит к решетке. Неужели Войцеховский уже успел превратить этого хлюпика в своего адъютанта?

Вспыхивает огонек зажигалки. В конце коридора из купе караульного помещения выглянул разводящий. Он прислушивается к разговору, но ему неудобно прерывать комбата. Пламя гаснет. Вязь просовывает другую руку за решетку, чтобы заслонить огонь, и щелкает зажигалкой. Тогда Войцеховский громко говорит:

— Дайте же огонька!

Его фраза звучит как команда: во всех камерах сразу же становится шумно, всюду начинается какое-то действие. Внезапно около караульного помещения вспыхивает огонь, страшный вопль возникает в третьей камере. Живым факелом там мечется Андрей Капитонович. На нем горит одежда. Во время обыска от него несло керосином, но никто не обратил на это внимания. Кто же поджег почтмейстера? Зина? Со страшной силой «ястреб» ударяется о решетку, языки огня вырываются в коридор.

В тот же миг Войцеховский и Горовой хватают руки Вязя, заламывают их. Несколько быстрых движений, и хрипит комбат, голова его обвисает.

Вырываю из кобуры пистолет, чтобы броситься на помощь Вязю. Вижу, как разводящий открывает дверь одиночки, и человек, охваченный пламенем, крича, вываливается в коридор. Конвоиры машут шинелями, пытаясь схватить живой факел. Никто не видит, что делается в других камерах. «Отвлекающая операция» с поджогом почтмейстера целиком захватила охрану. А я стою за кулисами и вижу все.

Гибель всей охране готовится во второй камере — там главное действие. Вздрагивает решетка, к ней прижались молчаливые лица. Руки, как змеи, тянутся в коридор, ощупывают замок. Я вижу ключ. В руках арестантов — ключ! Еще секунда — и звери вырвутся на волю.

Распахиваю дверь в тамбур и стреляю вверх. Сейчас же часовой на площадке должен повторить мой сигнал для всего поезда.

— К оружию! Тревога!

В минуты опасности организм включает «третью скорость»: начинаешь соображать и двигаться быстрей. Прыгаю к дверям второй камеры, зажимаю щеколду. Теперь даже при открытом замке из камеры не выйти. Бью по рукам пистолетом, но рук очень много, и они тянутся ко мне с какими-то щепками, крючками, проволокой. Вижу — валится на пол Вязь, а Войцеховский держит пистолет комбата. Сейчас он в меня выстрелит. Неужели снова промажет в знакомую мишень? Меня бьют по руке чем-то острым. Еще и еще. Очень больно.

— На помощь!

В вагон вбегают Куликов и Железнов. Александр Лукич, как всегда, первый, но в руках у него нет оружия. Я ведь переложил наган, а в разбитых очках трудны поиски. Стреляет Войцеховский. Мимо! Железнов поднимает свой маузер — у него промахов не бывает. Но два арестованных — Барышев и Пальмиров — набрасываются на гусара, валят его. Войцеховский продолжает стрелять — пули отскакивают от железной обивки стен, звенят по вагону. Барышев бьет по лицу Войцеховского и кричит:

— За все ответишь! И за Вязя и за Яковлева. Убийца!

Мелкая пыль летит мне в лицо — табак. Закрывая глаза, выпускаю щеколду. Правый глаз режет так, что хочется кричать. Распахивается дверь камеры, меня швыряет в сторону. Ударяюсь о стенку вагона и падаю на пол рядом с телом Вязя. Все. Волки на свободе.

Болят глаза, слезы катятся по лицу, но я должен видеть, в кого стрелять.

В конце коридора конвоиры замерли у серой кучи: почтмейстер кинут на пол, обернут шинелями. По вагону ползет дым и смрад. Красноармейцы растерянны. Только у часового в руках винтовка, и он успеет выстрелить один раз, когда свора кинется к караулке. Пяти секунд, чтобы схватить оружие, у охраны уже не будет. Надо мной стоят безоружный Александр Лукич и с маузером в руке Железнов. А из второй камеры выползают бандиты. Задние выталкивают стоящих впереди. Никто не хочет- первым получить пулю. Сейчас атаман крикнет и сделает прыжок к нам, увлекая других. Всего пять шагов — два прыжка, — одна секунда, и заработает мясорубка. Поднимаюсь, чтобы стать рядом с товарищами. Все время текут слезы. Плохо погибать с заплаканным лицом. Правым глазом я ничего не вижу. Но можно ведь стрелять и левой рукой.

— Не спешите умирать! — громко говорит Куликов, поднимая руку и делая два шага вперед.

Куда же он?! Ведь телом своим только на пару секунд задержит он озверелый поток.

— Возьмите, — шепчет Железнову Барышев, протягивая сквозь решетку двери пистолет комбата, — я отобрал у негодяя.

— Кто хочет остаться живым, — продолжает Александр Лукич, — назад в камеру!

Лицо Мещерского показалось в толпе. Сжимаю пистолет. Нет, в него стрелять нельзя, даже в эту минуту. Только по приговору суда князь будет уничтожен.

— Бей! — хрипит Мещерский.

В вагоне становится тесно и душно. Стреляю вниз, по ногам. Раненые в тайгу не уйдут. Куликов смят и опрокинут. Но несколько драгоценных мгновений он отобрал у врагов. В конце коридора показались штыки: отдыхавшая смена конвоя успела вооружиться. Прижимаюсь к стене. Железнов махнул руками: на нас кинули шинели, одеяла. Близко-близко мелькнули лица, и надвинулась темнота. Стреляю, прижав к груди пистолет. И вдруг стало светло и свободно.

В загон вбежали Мироныч, Дайкин, Енисейский, красноармейцы охраны поезда.

— Назад в камеру! — кричит Железнов. — Живей!

Морозный воздух врывается в вагон. В распахнутых дверях — штыки. Качнулась толпа заключенных. Отступают, бандиты!

— Кончай гадов! — внезапно кричит Енисейский и стреляет в толпу.

Поднимает свой громадный револьвер Дайкин. Отшатнулись от решетки заключенные в первой камере.