Преступление не будет раскрыто - Семенов Анатолий Семенович - Страница 77

С его помощью Олег довольно быстро решил задачи. Когда закончили, Добровольский сказал:

— Парень сообразительный, и база у тебя есть и схватываешь хорошо. Но есть один недостаток: не надо на такие пустяки столько эмоций. Побереги их.

Олег недоуменно посмотрел на него.

— Люди, — продолжал он, взяв со стола напильничек и подчищая им свои красивые розовые ногти (он не мог спокойно сидеть без движений и обязательно либо дрыгал ногой, либо стремился занять чем-нибудь свои руки) — люди, как только достигли высшей ступени своего развития и стали называться «Гомо сапиенс», словом, как только научились мыслить и любить, пришли к выводу, что смысл жизни человеческой в максимальном проявлении умственных и чувственных способностей. Архаичный взгляд, но для меня основа основ. И я следую ему и буду следовать всю жизнь, ибо не знаю возвышеннее и прекраснее этих двух человеческих качеств. Вот два русла, по которым надо целеустремлённо направлять всю свою деятельность вглубь и вширь. И потому важно знать, где применять не только физическую, но и умственную и чувственную силу. — Тут он прервался и посмотрел на собеседника внимательно, как бы изучая, понял он его мысль или не понял, и продолжал, размахивая напильником: — Я понимаю: большой талант — это от Бога. Как говорится, дар Божий. Но маленький талант скрыт в каждом из нас. И я глубоко убеждён — если во время вскрыть, обнаружить, и ежедневно, ежечасно, ежеминутно совершенствовать, то очень многого можно добиться в жизни. Очень многого! Секрет большой удачи не в том, чтобы уметь хватать фортуну за фалды, а в том, чтобы уметь обнаружить свою звезду — одну-единственную на небосклоне. Уметь направить всю свою волю лишь к одной цели, сосредоточить её на одном — единственном направлении.

— Я сомневаюсь, чтобы в каждом был скрыт талант, — скромно возразил Олег.

— Напрасно, — сказал Добровольский. Он вскинул тонкие бархатные брови, и морщины на лбу обозначились ещё резче. — Я знаю одного человека. Он живёт сейчас в Ангарске. Так вот он до двадцати лет не умел ни читать, ни писать. И ничего не знал, кроме как обрабатывать пашню и косить сено. Жил где-то на дальнем хуторе. Пределом человеческой цивилизации в его понятии были лошадиный хомут и таратайка. Но когда судьба выбросила его из глухих деревенских дебрей в город, и он познал сладость учения, этот природный хлебопашец уже в тридцать два года стал кандидатом технических наук, а сейчас, в сорок лет, блестяще завершает сложнейшую работу по термической обработке металлов на соискание докторской степени. Он далеко не исполин, не Ломоносов. Самый что ни есть простецкий мужичок, весьма ограниченный в рамках своей профессии. И вид у него истинно плебейский. Этакого бирюка деревенского, угловатого. Увалень ужасный! Но какой образец упорства в достижении цели! Спрашивается, откуда что взялось? Да от таланта, мил человек. От таланта. Когда человек увидит в себе искорку таланта, поверит в свою звезду и не знает колебаний и не разбрасывается, воля его способна творить чудеса. Я хочу подчеркнуть одно, то есть то, что каждый человек, выбрав себе труд посильный и полюбовный, может творить в своей сфере чудеса: будь то хлебороб, кухарка, доярка, токарь, учитель, почвовед, математик иль кто угодно.

Добровольский умолк и, поднявшись со стула, в волнении стал ходить по комнате.

— Ты сейчас, наверно, думаешь, — продолжал он, остановившись посреди комнаты, расставив кривые ноги и скрестив руки на груди. — Отчего же я, знающий секрет большого успеха, до сих пор просто преподаватель? Тут, братец, виноваты мои взгляды на жизнь и ещё одно обстоятельство. Я уже говорил, в чём вижу смысл своей жизни. Но вторая сторона, сторона ощущений, нередко занимает меня сильнее, чем идейная сторона. Я не могу жить без красивых женщин, без ярких впечатлений. И к тому же холостая жизнь требует денег, много денег. Кроме института я преподаю ещё в двух местах, чтобы сводить концы с концами. Перед праздником бес попутал, обанкротился, и вот пришлось ехать сюда.

Слова самого Добровольского объяснили Олегу то упорное злоречие, которым преследовал его Михаил. Добровольский пригладил рукой волосы и добавил:

— И ещё есть разные важные обстоятельства, которые мешают сосредоточиться. Я экспансивен. Нетерпелив. Люблю независимость. Не хочу ни от кого и ни от чего зависеть. В своём свободолюбии я, кажется, дошёл до той грани, за которой начинается первородная, идущая от самой природы, диогеновская анархия. Однако я разболтался не о деле, — сказал Добровольский и, подойдя к столу, остановился в задумчивости: — Что-то я хотел посоветовать тебе. Ага! Вот что. Сейчас я принесу одну штуку.

Он вышел. Олег, оставшись один, погрузился в задумчивость. Через минуту Добровольский вошёл с какой-то почерневшей от пыли книгой в руках.

— Вот, — сказал он. — Дарю тебе Моденова. Это сборник задач, употреблённых при вступительных экзаменах в московское техническое училище имени Баумана. Решишь хотя бы половину их, будешь желанным студентом в любом вузе. Держи.

Олег, поднявшись с места, взял книгу и, поблагодарив, стал прощаться.

— А где ты живёшь? — спросил Добровольский, провожая его до порога. — Что-то я тебя тут раньше не видел?

— А я недавно приехал. Живу у Осинцева Михаила. Это мой двоюродный брат.

— Знаю его. Значит, ты тоже Осинцев? Постой-постой! Не о тебе ли тут рассказывают легенды?

Олег смутился:

— Пустяки.

— Ничего себе пустяки! Ну, бывай здоров. Будешь в Иркутске, заходи ко мне в политехнический, на кафедру математики.

Они крепко пожали друг другу руки, и Олег пошёл домой.

Визит его к Добровольскому не прошёл бесследно. Он поразмышлял над тем, что довелось услышать. Особенно долго не выходил из головы деревенский бирюк, который до двадцати лет не знал ни одной буквы алфавита, а в тридцать два года стал кандидатом технических наук. Олег остервенело стал грызть математику, решая трудные задачи из сборника Моденова одну за другой.

XVI

Между тем канитель по делу Пономарёва все тянулась. Редактор местной областной газеты в постоянной текучке событий и дел совсем забыл про то коллективное письмо, которое вручили ему, и вспомнил о нём, когда какие-то два человека, подписавшиеся под письмом, пришли к нему вновь с просьбой напечатать письмо или статью в защиту Вадима. Редактор был внимательный, умный, опытный, но болезненный человек, перенёсший тяжёлую операцию на желудке, — его все раздражало и ему не понравился высокопарный тон, которым его призывали к спасению безгрешной несчастной души. Подперев кулаком бледную дряблую щеку, с кислой миной выслушивая делегацию, он все больше и больше убеждался, что напрасно в первый раз обнадёжил людей вмешательством газеты, что дело это не газетное, а явно подсудное. Но он слыл в городе на редкость отзывчивым к нуждам трудящихся. Он не мог так просто отмахнуться и сказал им, что сегодня же поручит своим людям заняться этим делом, и если журналистам будет совершенно ясна позиция, с которой следует рассматривать вопрос, то статья в газете будет. Делегация ушла. Редактор нажал кнопку. Вошла молодая секретарша.

— Чернова ко мне, — сказал он ей.

Секретарша кивнула головой и вышла. Минуту спустя вошёл красивый высокий брюнет лет тридцати в бежевом свитере с орнаментом.

— Звали меня? — спросил Чернов, подходя к столу, а сам думал про себя: «За каким дьяволом ты вызвал именно меня? Дать задание или вздрючить?» Предполагая одно из двух, он остановился перед шефом с некоторым внутренним волнением, но внешне ничуть не выказывая его. Чернов был болезненно самолюбив, вследствие чего вспыльчив и дерзок со всеми, кроме редактора, от которого был слишком зависим. За годы журналистской деятельности он привык никого и ничего не бояться и теперь, кроме гнева редактора, ничего не боялся, никого не любил, кроме себя, и, видимо, за это его уважали, любили и хвалили все. Он же стремился к тому, чтобы его уважали, любили и хвалили ещё больше, всегда был элегантно одет, аккуратен, постоянно оттачивал своё писательское мастерство и был превосходный журналист. Поэтому шеф и вызвал именно его.