Кобзарь - Шевченко Тарас Григорьевич - Страница 61

61

Орская крепость, 1848

Петербург, 1858

«Ой, гляну да погляжу я…»

* * * Ой, гляну да погляжу я На степь и на поле: Может, даст бог милосердный Хоть под старость волю? Пошел бы я на Украину, К родимому дому, То-то были б дома рады Бедняге седому! Смог бы малость отдохнуть я, Богу помолиться; Там бы… да подумать страшно: Этому не сбыться. Как в неволе, без надежды Жизнь прожить? Не знаю. Друзья мои, научите, — Голову теряю!

Орская крепость, 1848

«Не дай ты никому того же…»

* * * Не дай ты никому того же, Что мне, старому, дал, боже, — На чужбине, без свободы Понапрасну тратить годы. По лугам-степям пойду я, Разгоню кручину злую. Только вот беда какая — Погулять-то не пускают.

Кос-Арал, 1848

[ЦАРИ]

Сестрица бога Аполлона! Когда б случайно вы хоть раз, Старушка, навестили нас И, как бывало во дни оны, Возвысили б свой божий глас До оды пышно-величавой? Я тоже начал бы, пожалуй, Особ высоких воспевать. А то, уж если вам сказать Чистосердечно, по-простому, Мне надоели мужики, Покрытки все и барчуки; Хотелось бы мне сбить оскому На главах батюшек-царей, На всех помазанниках божьих… Да не решусь, а коль поможешь, Покажешь мне, как тех гусей Ощипывать, то я, быть может, За чуб схвачу рукой своей Святопомазанников этих. Покиньте же святой Парнас, Побудьте здесь, на грешном свете, И старенький свой божий глас Возвысьте, тетенька. И складно И ладно, ну хотя бы раз, Хоть на минуту напоказ Всех венценосцев выставляя И ничего не пропуская, О них расскажем. В добрый час Начнем, советчица родная! I Безлюдно и тихо в Иерусалиме. Врата на запоре, как будто в дома Давидова града, что богом хранимы, Чума ворвалася. Но то не чума; Еще пострашнее лихая година Сошла на Израиль: царева война! Собравши немощные силы, Князья царевы, весь народ, Закрывши в городе кивот, На поле брани выходили, На поле бились, сиротили Своих покинутых детей. А в городе младые вдовы В светлицах плачут, чернобровы, От малых чад своих очей Не отведут они. Пророка И ненавистного царя, Клянут Давида-главаря. А он, уперши руки в боки, По кровле кедровых палат В одеждах пурпурных гуляет, Как кот на сало, взор бросает На Гурия-соседа сад. Там под деревьями в прохладе, В своем веселом вертограде, Вирсавия купалася, Как Ева средь рая, Гурия жена, царева Раба молодая. Купалася тихо-мирно, Грудь белую мыла, Своего царя святого Ловко окрутила. На улице смерклось. И, тьмою объятый, Тоскует и дремлет Иерусалим. Давид, как безумный, царские палаты Меряет шагами… Властитель проклятый Себе говорит: «Я… Нет, мы повелим! Я царь над всем народом божьим! И сам я бог моей земли! Я — все!..» Давиду позже Рабы трапезу принесли, Внесли сикер — питье хмельное, И царь сказал, чтобы в покои Рабы рабыню привели К нему. И как бы ненароком К святейшему царю-пророку Сама Вирсавия пришла, Откушала, питья хмельного С пророком выпила, пошла, Чтоб после ужина такого Прилечь с царем. А Гурий спал. Ему, бедняге, и не снилось, Что втайне от него творилось, Что из дому Давид украл Не золото, не серебро, А лучшее его добро — Его Вирсавию украл. А чтоб о том он не проведал, Давид-пророк убил соседа. И после перед целым светом Пролил слезу, обворожил Псалмом седого Анафана… И, вновь веселый, снова пьяный, С своей рабыней закутил. II Давид, святой пророк и царь, Не слишком был благочестивый. Дочь у него была Фамарь И сын Амон. Что тут за диво? Бывает так и у святых, Да все ж не так, как у простых, А вот как. Сын Амон счастливый, Красивый первенец царя, Хворает, видно, слег не зря. Давид и стонет и рыдает, В печали ризу раздирает И сыплет пепел на главу. «Я без тебя не проживу, Мой сын, возлюбленное чадо, Моя единая отрада! Умрешь — я солнца не узрю, Я без тебя умру! Умру!» И царь спешит, рыдая, к сыну, Хоть ковыляет, а бежит, А сын его, как бык здоровый, Во храмине своей кедровой Лежит, — и трудно, а лежит. В душе смеется, а вздыхает, Отца, рыдая, умоляет, Чтобы сестра Фамарь пришла. «Молю отца и государя! Вели сестре моей Фамари, Чтоб мне лепешек испекла, Да чтоб сама и принесла. А я, вкусивши их, восстану С одра недуга». Утром рано Фамарь спекла и принесла Опреснок брату. Он за руку Ее хватает, и ведет, И в темной храмине кладет Сестру на ложе. В горе руки Она ломает, из груди Крик вырвался: «О, пощади, Амон, о брат мой, брат лукавый! Мой брат единственный! Я! Я! Сестра родимая твоя! Где от дурной я скроюсь славы И от стыда? Такого брата И бог и люди проклянут!..» Не помогло ничуть, — куда там! Так припеваючи живут Царевичи на свете, Запоминайте, дети.