Пляски теней (СИ) - Клецко Марина - Страница 33

Одним словом, первоначально дело казалось выигрышным, потому как свидетелей церковного самоуправства было много, а бумажки там всякие, согласования земельные – это разве сила против народного возмущения? Да и не сможет поп лгать вот так, прилюдно, глядя в глаза своим обвинителям. То есть, лгать-то он, конечно, может, все мы люди, всякое бывает, но не на суде и не так откровенно.

Однако за первым судебным заседанием последовало второе, третье, четвертое. Деревенские простодушно недоумевали, глядя на отца Петра. Он был непреклонен, самоуправство отрицал, туманно намекал на «пятую колонну» в недрах своего церковного прихода. Бесконечно сетовал на происки бывшей невестки, которая по мстительности поистине дьявольской одурачила не только соседей, но и тех, кто осмелился выступить против человека, наделенного и священнической благодатью, и мудростью духовной, и многолетним опытом борьбы с людскими грехами.

Многим сторонним наблюдателям судебные дрязги вокруг сельской дороги казались нелепыми. Эка невидаль: в деревне дорогу перекрыли! Что ж с того? В городе тоже по весне не дороги, а военный полигон, с траншеями, рытвинами и окопами. И ничего. Ездят люди. На судьбу не жалуются. Не судиться же из-за этого со всяким встречным-поперечным! А здесь на тебе! Бунт деревенских правдоискателей! Кто-то защищал невинно страдающего от людского невежества батюшку, кто-то оправдывал деревенских жителей, которые в кои веки объединились в борьбе за справедливость.

– Посмотрите, сколько людей на вашей стороне, – сказала Маша, попыталась утешить совсем было приунывшего Владимира Петровича.

– Ворон ворону глаз не выколет, – махнув рукой, повторил старик. – Зря бодаемся. У ряженого связи, а мы – кто? Бесправные пенсионеры. На днях он прямо с амвона заявил, что песенка наша спета. Наталье, соседке, так и сказал: «Владимир Петрович, мол, тяжбы не выдержит, сердечник он, а Родмиле путь в психушку давно заказан». Это в церкви-то! С амвона!

– Не берите к сердцу, Владимир Петрович! Вы еще нас переживете!

– Брось, Маш! Какое там! – вмешалась в разговор Родмила Николаевна. – Переживем – не переживем. Разве в этом дело? У него яйца так намылены – не схватишь! Вся деревня на ушах стоит, а что толку? Бодался теленок с дубом…

– И все-таки вы зря так. Сколько склок в деревне было, а люди откликнулись, защищать вас пришли. Саш, скажи, получится что?

– Действительно, словно плотину прорвало. Видно, многим он насолил, – вздохнул доктор. – Согласитесь, Владимир Петрович, эта история не только нас задела за живое. В деревне свои законы. Люди там живут тесно: ходят в один магазин, вместе ловят рыбу, охотятся в одном лесу. Все на виду. В деревне невозможно, как в городе, нагадить человеку, и потом много лет с ним не пересекаться.

– Легко! – встрепенулась Родмила Николаевна. – Нагадят, а потом огородами, огородами…

– Я не о том, все это мелочи. Такие скандалы и мелкие дрязги, как перец в салате, придают жизни остроту. Твоя корова истоптала мой огород и сожрала капусту, а твой кобель задавил мою любимую кошку… Есть только одна тема, за которую могут и убить. Эта тема – земля.

– Да, – согласился Владимир Петрович, – в деревне за землю могут!

– Земля в деревне – не абстрактная Родина с Кремлем в центре. Земля для деревенских не просто источник жизни, а сама жизнь. Огород, сенокос, болото с клюквой, река с рыбой и ближний лес с лосями и зайцами – это вся их жизнь. Свои участки передаются из поколение в поколение, и соседи чтут чужую собственность. Не случайно, когда в деревне умирает последняя в семье бабушка, ее огород годами зарастает нетронутым бурьяном. Земля – это инстинктивное, генетическое крестьянское табу. Очевидно, поэтому к чужакам и богатым дачникам, не имеющим этого крестьянского инстинкта, относятся недоверчиво и настороженно. И здесь неважно, в рясе ты или в кирзовых сапогах. Деревенский священник может быть лживым, мелким, туповатым, пьянчужкой-забулдыгой, наконец, каким угодно, но только не тем, кто откусывает куски земли у соседей. Это не прощается.

– Вы, Александр, несколько романтик, но что-то в ваших рассуждениях есть. Однако дело не только в этом. Не в том, что он многим насолил… Чужие у нас появились. Сектанты с выпученными глазами. Это раздражает. И пугает. Вон давеча Миле одна такая городская, восторженная, адскими муками угрожала: не трогайте, мол, божьего человека, мы за нашего батюшку стеной… А потом добавила: «Чтоб тебя, старуха вздорная, самосвал переехал!». И – нырк опять в церковь. Одним словом, черт-те что!

– Каков поп, таков и приход, – отрезала Родмила Николаевна. – Ты прав, Володя. Сектанты с ряженым гуру во главе. Но… что нам, старикам остается? Будем ждать осени. Может, что с мертвой точки и сдвинется.

К осени, однако, стало понятно, что судебным тяжбам конца и края нет, и вконец утомленные сельские активисты во главе с Родмилой Николаевной написали в епархию очередное письмо: пришлите, дескать, в наш деревенский храм другого священника, потому как нынешний лжец и проходимец, со всей деревней судится, проповеди говорит длинные, туманные, матушка его беспредельничает, в храме народ все больше чужой толкается: восторженные дамы весьма подозрительного вида да городские толстосумы на «Ленд крузерах», «Мерседесах» и «Поршах». А местные в храм ни ногой… К такому-то проходимцу как?

Неожиданно владыка гневу народному внял и назначил в деревенском храме церковное собрание. Отдельно попросили прийти стариков Родионовых и Марию с Александром, – в некотором смысле, виновников этой деревенской смуты.

ГЛАВА 34

АУТОДАФЕ

Кто не пребудет во мне, извергнется вон,

как ветвь, и засохнет; и такие ветви собирают

и бросают в огонь, и они сгорают.

(Ин. 15:6) .

Перед церковным крыльцом, украшенным пластмассовым прямоугольным козырьком – вершиной современного новодела, беззастенчиво уродующего изящный храмовый силуэт – собралась толпа: разношерстные мужчины в темных одеждах и женщины, в длинных юбках и цветастых платках. Судя по угрюмой непреклонности, застывшей на лицах этих людей, можно было сказать, что им предстоит увидеть какое-то грозное зрелище. Наверное, так выглядели зрители гладиаторских боев или средневековые религиозные фанатики, взбудораженные предстоящим аутодафе.

Двери храма открылись, и взволнованная толпа устремилась внутрь. Церковное помещение было подготовлено самым надлежащим образом. Правда, оно более напоминало театральный зал, чем дом молитвы: лавочки, деревянные стулья и табуретки выстроились в несколько ровненьких рядков, а перед ними, на помосте, сценически возвышалась трибуна.

– К нам поступила жалоба жителей деревни, которую мы не могли оставить без внимания, – откашлявшись, начал благообразный священник, представитель епархиального управления. – Надеюсь, это собрание, под сводами церкви, поможет нам разобраться в происшедшем, и здесь, в вашем приходе, вновь воцарится мир. Пожалуйста, кто начнет? Отец Петр?

Батюшка сидел поодаль, в углу. Он совсем посерел за это время, осунулся и еще больше иссох. Тяжелой походкой деревенский священник вышел к трибуне. Уставший, вконец измотанный этой бессмысленной, затяжной, никому не нужной войной.

– Что говорить? – еле слышно промолвил он. – Я устал от этой клеветы. Сил нет противостоять лжи. И оправдываться мне не в чем... – батюшка чуть пошатнулся – ничего, ничего, не тревожьтесь, я сам дойду – и медленно вернулся на свое место, поближе к матушке. Она с нежностью взяла его за руку.

– Ох, мученик наш! – страдальчески воскликнул кто-то в полной тишине.