Пляски теней (СИ) - Клецко Марина - Страница 34

Вблизи заплакала сухенькая старушка, горько и безутешно.

На сцену не спеша поднялся Владимир Петрович.

– Простите меня, старика, – сказал он, вынимая из кармана сложенный вдвое листок бумаги, – я прочитаю, а то волнуюсь, боюсь сбиться. «На старости лет мы с женой столкнулись с такой человеческой подлостью, что…», – начал было старик, но слова его тут же потонули в рокоте возмущенных голосов. Владимир Петрович отложил исписанный листок и, стараясь не обращать внимания на гомон негодующей толпы, начал рассказывать о том, что с ним произошло. О доносе, в духе сталинских времен, о наглых, сытых полицейских, которые вломились в дом, словно разбойники. Ночью, с обыском, с хамским допросом… О том, как несправедливо, беззаконно и бесчеловечно поступает тот, кто, казалось бы, должен быть образцом любви и прощения, и, наконец, о том, как стыдно ему, восьмидесятилетнему старику, смотреть на судебных заседаниях в глаза священнику, который лжет, лжет…

Но никто не слушал обиженного старика. Толпа бурлила. Было горько, больно и обидно.

– Батюшка наш вот-вот встретиться с вечностью, а вы, а вы… – с дрожью в голосе лепетало прелестное создание с невыносимо страдальческим взором.

– Молитвенник…

– Подвижник…

– Святой человек…

– Оставьте его … оставьте его в покое!

– Я че-то не догоняю… – гудел коренастый мужик, с трехдневной щетиной на волевом подбородке. – Семь миллионов на колокольню уже отстегнул, и, что, думаете, зазря? Не был бы уверен в отце Петре, не жертвовал бы. Наш он батюшка. Наш… А старикам-соседям чего надо? Чего они баламутятся? Дорогу? Так я им с другой стороны построю, тоже мне, трагедия…

– Нам не нужно чужого, – с достоинством ответила Родмила Николаевна, мельком взглянув на местного олигарха. – Мы не побирушки. Речь идет о мошенничестве.

К трибуне приблизилась представительная, пышногрудая блондинка. Она достала бумажку и стала читать. Выразительно. Со школьной старательностью.

Сейчас открыто много храмов

И много сотен монастырей

Но праздный люд, сыны Адама

Чуждается святых дверей

Не плачут, изверги, и не рыдают,

Не сознают своей вины,

Все духовенство осуждают,

Их поглотят пространство тьмы….

– с чувством закончила блондинка. Стон всеобщего восторга пронесся над сводами храма.

– Теперь можно мне? – обратилась Маша к благообразному священнику, внимательно наблюдающему за этим театральным представлением.

– Кто это? Представьтесь! – донеслось из толпы.

– Странно, что вы меня не знаете…– усмехнулась Маша, вспомнив донос, испещренный мелкими подписями. – Мне понятны чувства отца Валерия. Разрушение семьи – это всегда трагедия. Но это глубоко личная, частная история. Не для посторонних. Понимаете? И в такой ситуации мы все должны оставаться людьми, а не срывать свое зло на беспомощных стариках.

– Она это, она! – пронеслось между рядами.

– Блудодейка, – горестно кивнула головой сухонькая старушка и погрозила Маше крохотным кулачком.

– Я могу продолжить? – после некоторого молчания спросила Маша. – Поймите, дело здесь не в куске железа и не в двадцати метрах дороги. А в жестокости, мстительности и лжи. Поймите, только в этом.

– Вы, Мария, в Бога-то веруете? – перебила ее сдобная блондинка. – В церкви нашей мы вас не видим… И не видели никогда! – дама торжествующе оглядела затихшую публику. – Значит, батюшка у тебя плохой? А сама-то ты откуда? О детях бы своих подумала! На них ведь ляжет твой смертный грех! Ни них! – Она снова достала бумажку:

Блуд гуляет по планете,

Горячит и плоть, и кровь,

Расставляет злые сети

Обольщает вновь и вновь.

Дети, бедные созданья,

Пал на них разгул отцов,

Одурманенная совесть

В жертву деток принесет…

«Неужели сама сочинила? – Маша с интересом посмотрела на сытую блондинку. – И репетировала, видно, долго, стоя в театральной позе перед зеркалом. Чтобы так, без запинки… С чувством глубокого негодования… Цирковое представление, не иначе!». Толпа колыхалась, гудела, и Маше казалось, что все лица, – и старые, и молодые, и мужские, и женские – сливаются в одно огромное клоунское лицо, с мерзко намалеванным алым ртом.

Родмила Николаевна и Владимир Петрович тоже недоуменно глядели вокруг. Мир абсурда… Театр марионеток, ведомых искусным опытным кукловодом. «Ай да матушка, – с некоторым даже уважением подумала Родмила Николаевна, глядя на свою соседку, скромно потупившись, сидящую на краешке стула. – Развлечение себе устроила, срежиссировала все, вплоть до мельчайших реплик. Ай да матушка! Ай да серый кардинал!…».

С нескрываемым отвращением смотрел на этот балаган и Александр. Какая-то старушка повисла у него на руке, он чуть замешкался, пытаясь ее стряхнуть. Ему все более казалось, что он в приемном покое сумасшедшего дома. Неказистые стихи придавали всему этому какой-то очевидно параноидальный оттенок. «Да вы что, здесь все с ума посходили?», – наконец воскликнул он.

Толпа колыхалась, трепетала в священном экстазе.

– Довольно! – поднял руку архиерейский представитель. – Обо всем, здесь происшедшем, будет доложено владыке, но нам всем нужно помнить, что существуют канонические нормы, согласно которым священник не может приступать к евхаристии с непрощенными обидами в сердце. Решение по итогам этого собрания будет вынесено чуть позже.

Благообразный священник уже было направился к выходу, когда произошло нечто неожиданное. То, чего никто не ожидал.

Отец Петр, чуть пошатываясь, поднялся со своего места, сделал пару неуверенных шагов и – рухнул на пол. Толпа охнула… Некоторое время он лежал неподвижно, а затем медленно пополз к своим обвинителям. Деревенские жители растерянно смотрели на невиданное зрелище.

– Святой!

– Великий подвижник!

– Вот она – сила смирения! – истерично закричала толпа.

– Простите меня, грешного! – промолвил склоненный к ногам своих врагов священник. – Простите меня! – повторил он, но при этом так посмотрел на Марию, что у нее похолодело внутри. В этом взгляде было столько неистовой, испепеляющей ненависти, столько злобы… Какой-то нечеловеческой, звериной злобы.

– Лицемер! – прошептала она. – Это же игра, только игра, все это лицемерие! – Маша беспомощно оглянулась вокруг. – Вы не видите? Нет? – Детский липкий ужас охватил ее. Пазлы встали на место. Толпа в едином порыве прославляла своего гуру.

– Святой…

– Святой…

– Святой!

Исход собрания был очевиден. Как и исход бессмысленного бунта обманутых стариков да горстки деревенских жителей. Многоголовый Левиафан торжествовал. Пережевывал очередных дурачков, утробно причмокивая и улыбаясь. Сытый, довольный, наглый зверь.

ГЛАВА 36

Я ЧЕЛОВЕК В САНЕ, А НЕ АБЫ КАК…

Человек с двоящимися мыслями

не тверд во всех путях своих

Иак.1:5-8.

Утром следующего дня неугомонные старики Родионовы опять встретились со своими благочестивыми соседями. На этот раз не в церкви, и не при большом скоплении народа, а в здании мирового суда.

За неделю до церковного собрания старики получили судебный иск о защите чести и достоинства, поданный на них отцом Петром. В заявлении говорилось о немыслимых оскорблениях, коими Владимир Петрович осыпает деревенского батюшку. Среди прочих витиеватых народных изречений почему-то особо выделялись слова «подлец», «вор» и «сволочь». В иске также было обозначено несколько свидетелей этого не просто грубого, а прямо-таки хамского отношения вконец зарвавшегося старика к представителю церкви. Как и следовало ожидать, фамилии этих мифических свидетелей ни Родмиле Николаевне, ни Владимиру Петровичу ни о чем не говорили.