В тупике - Сименон Жорж - Страница 24

— Кажется, я вам плачу, да или нет? Если я хочу пить, это мое личное дело, поняли?

— Нет, мадам.

— Что такое?

— Я говорю, что приехала сюда ухаживать за вами, и слушаться буду только врача.

Странное дело — мамаша Папелье, обычно не терпевшая возражений, на этот раз как будто подчинилась. Вместо прямой атаки на сиделку она пошла на хитрость. Владимиру было поручено проносить спиртное в плоских флягах. но сиделка быстро это распознала.

— И вам не стыдно? — сказала она ему. — Нечего сказать, красиво вы себя ведете!

Владимир цинично расхохотался. Разве это имело хоть какое-то значение по сравнению с тем, что сказала ему Элен? А уж по сравнению с тем, что он сам сделал…

Разве не преследовала его все время мысль, что Блини бродит где-то, быть может, поблизости от Гольф-Жуана, а быть может — здесь, в Гольф-Жуане?

Чем больше пила Жанна Папелье, тем больше он презирал ее. Его радовало даже то, что она так подурнела, — теперь, прикованная к кровати, она уже не следила за собой, не подкрашивала волосы, а в открытый ворот рубашки была видна сеть мелких морщинок на шее.

После выпивки она заводила разговор о дочери, предварительно удалив Эдну из комнаты.

— Она с тобой никогда не говорит обо мне, Владимир?

— Она со мной ни о чем не говорит.

В эти минуты взгляд ее становился на редкость проницательным, и Владимир чувствовал, что они друг друга понимают.

— Она приходит ко мне каждый день, потому что так полагается, но уходит отсюда как можно скорее. Она больше болтает с сиделкой, расспрашивает ее о каких-то технических подробностях…

Может быть, эти две девушки стали друзьями? Однажды вечером Владимир с удивлением увидел, что сиделка явилась на яхту и весь вечер просидела в салоне с Элен. Потом она стала приходить, не обращая внимания на Владимира. Это была девушка лет двадцати пяти, такая же спокойная, как Элен, но излишняя суровость и крепкое телосложение делали ее похожей на мужчину. Даже имя ее не шло к ней — ее звали Бланш.

Иногда Владимир, забравшись в машинное отделение, пытался подслушать, о чем говорят между собой эти девушки, но говорили они так тихо, что ему не удалось ничего услышать.

Жизнь опять становилась беспорядочной. Жанне уже нужны были две плоские фляги в день, и она опять откровенничала, как прежде.

— Как я несчастна, дружок мой Владимир! Каждый пользуется теперь тем, что я не могу передвигаться. Эдна скучает. Я чувствую, что ей хотелось бы пойти поразвлечься без меня. Втайне все они жалеют только об одном: что я не умерла. А я еще не собираюсь подыхать! Им долго придется терпеть, будь уверен…

Она беспокоилась:

— Что ты делал весь день? Надеюсь, не ухаживал за моей дочерью?

Вдруг, совсем иным голосом:

— Слушай! Как ты думаешь: она еще девушка? Странно, что я тебя об этом спрашиваю… Но каждый раз, как я смотрю на тебя, я задаюсь этим вопросом…

— Еще бы! — серьезно отвечал Владимир.

— Ты говоришь «еще бы», но ничего в этом не смыслишь. Вот, например, я вышла замуж девушкой, а поверить этому не мог даже мой муж. Странно, как подумаешь, что моя дочь в один прекрасный день… Передай-ка мне бутылку!

Владимир смотрел на нее все более тяжелым взглядом. Как-то раз Жанна Папелье это заметила, и ее охватило что-то вроде недоброго предчувствия.

— Владимир! — воскликнула она.

— Что?

— Почему ты так смотришь на меня?

— Я?

— Как будто ненавидишь… Или нет… Даже кажется, что… Не знаю толком, что кажется… В общем, ты стал совсем другим.

Немного позже она вернулась к этому вопросу.

— Послушай, Владимир, я скажу тебе доброе слово, и ты его запомни: мы с тобой можем ссориться… Подчас, может быть, даже можем ненавидеть друг друга. Я тебе много чего наговорю со злости. Но понимаешь, ведь у тебя никого нет, кроме меня, а у меня — кроме тебя. Не веришь?

— Может быть, и так.

— Остальные-то, вокруг нас, просто звук пустой… А мы с тобой понимаем друг друга, даже когда молчим. Вот ты смотришь на меня и думаешь — уродливая старуха… А все-таки вынужден спать со мной! И ты мне тоже нужен…

Они слышали шаги сиделки в соседней комнате. В спальне стоял затхлый воздух, несмотря на то, что окна были всегда открыты настежь.

— Вспомни, что случилось у тебя с Блини! Разве я тебя хоть раз этим попрекнула? Нет! Потому что я знала, что ты иначе поступить не мог… — И добавила, понизив голос:

— Мне он тоже иногда мешал. Понимаешь ты, дурак этакий? Скажи, понимаешь, подлюга?

А потом шли угрозы:

— Если ты меня когда-нибудь вздумаешь бросить — прямо не знаю, что я могу натворить… Да нет, ты трус, ты меня не бросишь, знаю! Что с тобой станется без меня?

«Что с тобой станется без меня?»

Тысячи людей вокруг них, причудливо разодетые, пили на террасах, танцевали, часами валялись на солнце. В доме-башне жили десятки парочек и семейств. Машины сновали взад-вперед, беспричинно крякая, точно утки, а по вечерам блуждающие тени мелькали то здесь, то там во влажной ночной тьме.

Что-то сейчас делает Блини? И почему в этот вторник на борту яхты разыгралась такая ужасная сцена?

Владимир только что вытащил их сундука граммофон, который они с Блини купили, заплатив поровну, когда жили в Константинополе. Он смотрел на граммофон, но не заводил его и думал, что эта вещь все еще принадлежит им обоим. И вдруг невольно прислушался к каким-то неожиданным звукам, доносившимся из салона, тихим, однообразным звукам, похожим на рыдания.

Не долго раздумывая, он выбежал на палубу и уже собирался спуститься в салон, когда люк резко захлопнулся у него перед самым носом.

Это сделала мадмуазель Бланш, сиделка, бросившаяся ему наперерез. Она не плакала — стало быть, плакала Элен.

Он не знал, что делать, куда себя деть, куда идти. Это был час тихих прогулок в наступающих сумерках. То одна, то другая пара останавливалась, разглядывая яхту.

Владимир рискнул наклониться и заглянуть в иллюминатор и тут же пожалел об этом, потому что понял: никогда ему не забыть того, что увидел.

Элен не то полулежала, не то стояла на коленях на полу! На коленях перед сиделкой! И плакала. И как будто умоляла ее о чем-то.