Русский Бог (СИ) - Сорокин Александр Сергеевич - Страница 42

- Ты с ума сошла!

- Мне всё рассказали. Мерзкие стихи. Я порву их. Я порву их! Пока я сплю, ты развратничаешь.

-С кем?

- В голове своей. На бумаге. Вспоминаешь прежних своих…

- Оставь, не рви стихи.

- Порвала. Вот.

- Я всё равно запомнил каждое слово.

- Ты не любишь меня совсем.

- Люблю, страстно люблю, Натали.

- Ещё кого-нибудь любил как меня?

- Нет. Никогда. Ты – единственная.

- Единственная? Врёшь?

- Нет. Правда.

- Ещё какая я? Говори. Я ушки подставлю. Люблю слушать.

- Великолепная, божественная, неповторимая.

- Это ты уже вчера говорил. Придумай, что-нибудь новое. Ты же писатель! У тебя должен быть словарный запас ого-го!

- Нежнейшая, прелестнейшая.

- Фу, как банально! Выдохся  с утра на стихах. Ты очень холодный мужчина.  В стихах ты притворяешься. Но это для дураков.

- Перестань плакать, дорогая. Я люблю тебя нежно-нежно.

- Ты говоришь насильно, от ума, а не от сердца.

- Солнце моё, ангел небесный мой, душа моя, - целован Пушкин Натали.- Одуванчик, розочка моя.

Натали ласково поцеловала Пушкина в губы.

- Скоро бал в Зимнем дворце. Я хочу новое батистовое платье с рюшками, как у царицы Александры. Не на обручах, а как сейчас модно, на корсете из китового уса, только чуть расширенное в бедрах. Я видела такое в магазине Лагранжа. Нужно скорее, чтобы никто другой вперёд не купил.

- И сколько оно стоит?

- Рублей шестьсот. Недорого.

- Сколько?!

- Шестьсот.

- Да мои мужики в Михайловском два года должны работать на такое платье!

- Женился?

- Женился.

- Теперь содержи жену. Ты хочешь чтобы я была некрасивая? Хуже всех?

- Ты и так самая красивая.

- Ты плохой психолог, совсем не понимаешь женщин.

- Мне нужно издать собрание сочинений, чтобы окупить твоё платье.

- Так издай скорее.

- Надо найти издателя.

- Попроси царя, пусть поможет. Он же пожелал быть твоим личным цензором.

- Он поможет, но взамен заставит многое изменить в стихах.

- Какая чепуха! Измени. Одно, другое слово. Какая разница! В следующем издании поправишь, как захочешь.

- Я хочу писать так, как хочу писать. Вместо того, я у же пятнадцать лет иду на поводу у царей.  Мне уже тридцать лет.

- Так мало для мужчины.

- Так много для поэта.

- Я не знаю, что ты там сделаешь, но мне нужно новое платье на бал в Зимний.

- Может продать новые стихи… Но ты их порвала?

- Я соберу с пола. Вот. Вот.  Вполне можно прочесть. « На холмах Грузии»… Сколько тебе заплатят за них в журнале?

- По два рубля за строчку.

- А сколько здесь строчек? Восемь строчек по два рубля? Всего шестнадцать рублей! Ты что издеваешься?

- Я самый дорогой поэт в России.

- Проси больше. Другие русские поэты богаты, потому и не берут денег за стихи. А ты – нищий… И вообще, пиши длиннее.

- Но…

- Больше строчек, больше денежек. Как там у тебя

- На холмах Грузии лежит ночная мгла…

- Вот- вот. Побольше напиши  про эту свою Грузию. Развей тему.  Не одни же холмы описывать. Там и дома, и люди есть. Грузины. Напиши о них. Ну не восемь же строчек на целую Грузию?! А ещё великий писатель!

       Губы мужа и жены слились в жарком поцелуе.

                                                  *  *  *

          Денег, положенных Катишь, а также полученных от залога золотого кинжала, едва хватило Трубецкому на три года. Всё это время он едва сводил концы с концами. Оплачивая самую скверную из возможных мансард с дырявой крышей, пропускавшей не только ливень, но и слепой дождь, обедая за два су в скромнейшей из кофеен, никогда не видавшей не Дидро, не племянника Рамо, а из одежды тратясь только на манжетки и манишки. Подрабатывал он в одной из частных школ, преподавая русский язык. Предназначенный для обедневших французских мещан, выезжавших в Россию под предлогом гувернёрства.  За две недели русского курса талантливые французские мещане делали старательный упор на четыре основные фразы : «Здарвствуте! До свидания! Дайте денег.  Шельма, чёрт побери!» частная школа снабжала  отъезжающих мещан фальшивыми паспортами, делавшими их всех разом потомственными французскими дворянами, что подтверждалось обязательной частицей «де». множество таких « де», уплативших по двадцать франков за курс русского и столько же за «настоящий» аристократический паспорт вышвыривала в те временя Франция в Россию.  Обедневшие мелкопоместные дворяне, просто крестьяне, разорившиеся торговцы,  уволенные в запас унтеры и младшие офицеры Великой французской армии, попавшие под сокращение гвардейцы и солдаты, прошедшие с Бонапартом от египетских пирамид до московского кремля, неудавшиеся политики, художники, музыканты, невозвратившие кредит банкиры, зачастую не знавшие хорошо и родного языка, ошибавшиеся в ударениях, иногда  изъяснявшиеся со столь сильным корсиканским или бретонским акцентом, что их с трудом понимали и свои, направлялись в Россию, что бы принести туда, как они говорили, культуру, а взять оттуда, как они делали, денег.  Курс российского рубля в период министерства по Егора Канкрина стоял необычайно крепко.  результат французского культурного влияния сказался скоро.  Не только высший свет, как при Екатерине, Павле,  Александре до войны 1812 года, но и провинция, не только дворяне, но и купцы, промышленники, лаке заговорили на ломанном французском, без падежей, правильных ударений и окончаний, зато в «нос».  Хороший тон торжествовал. Россия просветилась.  Французская речь лучше помогала сеять хлеб, выращивать лён, добывать пушнину, рубить лес, плавить металлы, строить дома и воевать с турками. Парижские романы, которые зачастую в Петербурге прочитывались раньше столицы мира, укрепляли нравы дам и девиц.  Лишь в самую острую минуту теперь вырывалось у культурных новых русских смачное отечественное слово, заставлявшее содрогнуться в непонимании присутствующих иноплеменников. Если большая часть России, за исключением, может быть крестьянства, к 30-м г.г XIX  века блестяще усвоила «шарман» , «пассаж» и «сель ву пле», то хорошо знать русский для отправлявшихся на восток французских миссионеров детской   дворяно-мещанской- купеческой      педагогики считалось излишним.  С русскими вполне стало возможным изъясняться по-французски.  После первого писка, заботливые мамаши и няньки уже учили новорожденных говорить «маман» и « папан», вместо «мама» и «папа». Более того, чем меньше французские миссионеры знали русский, тем ближе считались они к священному центру западной цивилизации, определяемым тогда где-то между Триумфальной аркой и Домом инвалидов.  Оттого-то частная школа, где преподавал Трубецкой, особой переполненностью не страдала, охотнее платили за фальшивые дворянские паспорта, в Росси всегда поддельным иностранным маркизам давали больше.  сознавая всю безвыходность педагогического бизнеса в Париже, и его полный триумф в Росси, Трубецкой, воспользовавшись со скидкой услугами родной школы, по-быстрому выправил себе паспорт на некоего Франсуа де Бертенье, виконта из Прованса. Впрочем, с печатью не повезло, она оказалась на паспорте стль расплывчатой, что только французская таможня способна была принять её за подлинную.  Тем не менее. Окончательно запутавшийся в долгах Трубецкой, видя, что цифры кредитов начинают приближаться к тем. которыми меряют расстояние, хотя ещё не между звёздами, но уже между городами, положил за верное скрыться под чужим именем в России теперь от парижской полиции.  Положив в карман паспорт Франсуа де Бертенье, Трубецкой зашёл на прощанье в маленький магазинчик в Сен-Дени с знакомой еврейкой за прилавком, с тем, чтоб купив пару шпаг. Захватить их с собой в Россию для преподавания фехтования и французского  где-нибудь под Калугой. Теплились и надежды тайно связаться в России с кем-либо из родных и получить средства на жизнь, собранные с труда крепостных оброчных крестьян в многочисленных родовых поместьях.