Ничего кроме надежды - Слепухин Юрий Григорьевич - Страница 137

Николаев вскинул левую бровь.

– Женщина?

– Совсем девчонка, – пренебрежительно сказал адъютант. – Ну, вы отдыхайте, я вас разбужу, если что.

– Минутку, – Николаев задумался, потирая шрам на подбородке. – Прикажите-ка привести ее сюда.

– Товарищ командующий! Неужели, кроме вас, некому ею заняться? Вы же прошлую ночь совсем не спали!

– Успею. Любопытно взглянуть, что это за «оборотень».

«Оборотня» привели. Действительно, оказалась девчонка лет шестнадцати, белокурая, круглолицая, в маскировочной куртке парашютиста и таких же брюках, заправленных в низкие брезентовые краги. На скуле у девчонки краснела едва поджившая ссадина, в растрепанных косах запутались сухие иголки хвои. Войдя, она метнула по сторонам затравленный взгляд и, вызывающе уставившись на Николаева, вскинула правую руку.

– Хайль Гитлер! – крикнула она простуженным детским голосом.

Командарм с любопытством смотрел на нее, разминая папиросу. Потом обернулся к протянувшему зажигалку адъютанту:

– Она что, была вооружена?

– Так точно – четыре гранаты, «вальтер».

Николаев снова посмотрел на девчонку.

– Ты имела при себе оружие. Пострелять захотелось? Прекрасное занятие, особенно в твоем возрасте. Где родители?

– Отец пал на Восточном фронте, мама с младшей сестрой эвакуировались, когда иваны подходили.

– Откуда эвакуировались?

Девчонка, помолчав, назвала маленький городок к юго-востоку от Вейсвассера. Николаев глянул на разостланную по столу карту, поводил над ней дымящейся папиросой.

– Есть такой. А ты, значит, осталась мстить за отца. В какой организации состоишь?

– «Союз германских девушек».

– Не делай вид, будто не понимаешь, о чем я спрашиваю. Ты член «Вервольфа»? Много вас тут, таких «мстителей»?

– На этот вопрос я отвечать отказываюсь!

– И все-таки ответить тебе придется. Не здесь, так в другом месте. Мы не можем... – Николаев запнулся, подыскивая немецкое слово, и продолжал медленно: – Не можем позволить, чтобы в нашем тылу бродили стаи ошалевших волчат... вроде тебя. Которых твой обожаемый фюрер посылает на смерть – за неимением более подходящего пушечного мяса. Ты до сих пор не поняла, что Германия проиграла войну?

У девчонки задрожали пухлые обветренные губы, глаза налились слезами.

– Вы... вы еще увидите – в Берлине, как мы ее «проиграли»! – выкрикнула она с ненавистью. – Мы вам покажем!

– Вероятно, – согласился Николаев. – Еще как покажете. Немецкий солдат умеет драться до конца, кто же этого не знает. Но ведь в Берлине вместе с русскими... с Иванами, как ты нас называешь, погибнет и много фрицев. Это тебя тоже радует? Ступай! И послушайся моего совета – когда тебя будут допрашивать, не выгораживай мерзавцев, которые посылают вас шляться по лесу с гранатами в карманах...

Адъютант приоткрыл дверь, распорядился увести.

– Вот что, – сказал Николаев, – надо будет отправить ее обратно, в этот... как его – Ритшен, что ли. Пусть там с ней потолкуют, на месте видней, фашисты, в принципе, могли создать разветвленную сеть...

Не успев лечь, он уже почувствовал, что заснуть не удастся. Девчонка-»оборотень» так и стояла перед глазами – взъерошенная, перепуганная, пытающаяся скрыть страх за этими своими «хайль Гитлер» и «мы вам еще покажем». А рядом с ней стояла Таня, и это уже было совсем ни к чему.

Думать о судьбе племянницы он не имел права, в его положении это было непозволительно. Запретность, недопустимость этих мыслей стала ему ясна после прошлогодней поездки в освобожденный Энск, откуда он – пообщавшись с Шебеко и пленным остзейцем – вернулся в совершенно неработоспособном состоянии.

Есть вещи, которые нельзя себе позволять, если тебе приходится руководить войсками на оперативном уровне и слишком многое зависит от того, четко ли в нужный момент сработает голова, не сдадут ли нервы...

Благо, спасительным этим умением – четко отличать дозволенные мысли от запретных – он овладел давно, еще за десяток лет до войны поняв: иначе просто нельзя. Международная обстановка была в то время относительно спокойной, но газеты без умолку твердили о капиталистическом окружении, о зловещих замыслах империалистов, и свой долг профессионального военного он видел в том, чтобы нести службу как можно исправнее, делать для повышения боеспособности армии все, что было в его силах. Да, на многое приходилось закрывать глаза; в начале тридцатых он, к счастью, служил в Средней Азии и происходившего на Украине не видел. Слыхать, впрочем, слыхал. Но что толку раздумывать над тем, чего не можешь изменить?

Этот же безотказный механизм отсечения ненужных мыслей обычно действовал и применительно к судьбе племянницы. Терзать себя заведомо безответными вопросами – что с Таней, где она, жива ли вообще – было глупо; единственное, что он мог для нее сделать (если она жива), это в меру своих сил содействовать скорейшему окончанию войны. Остальное выходило за пределы его возможностей, поэтому и не должно было становиться предметом бесполезных раздумий, подлежало отсечению. Сегодня, однако, это не получалось, механизм не срабатывал.

Если бы обитатели поместья не сбежали, проще всего было бы отдать задержанную им под надзор, пока не найдутся мать и сестра. При эвакуации должны же были им сообщить пункт назначения – хотя бы приблизительно. Но пристроить вервольфиху здесь не к кому, так что правильно он сделал, распорядившись отправить ее домой. Да и выяснить, конечно, не лишне, почему все-таки она оказалась здесь, для чего, кто снабдил ее оружием. А ведь на вид этакая гретхен...

...Да, эвакуацию они всегда проводят организованно, позавидуешь и тут их «орднунгу». Мы даже этого не умели. Хотя нельзя сказать, что немцы продвигались тогда быстрее, чем мы сейчас. Бывали, конечно, и глубокие прорывы, но в августе под Энском (он потом разузнал досконально) события развивались даже, можно сказать, несколько вяло – непривычно для того лета. 11-го была оставлена Куприяновка, фактически фронт оказался прорванным, но противник этим сразу не воспользовался. Возможно, перегруппировывался, подтягивал силы для удара к Днепру; Энск он занял только 20-го. Девять дней было у стервецов, целых девять суток! – и ведь все оставили немцам, всех жителей, всю промышленность... Киев можно эвакуировать за такой срок, не то что областной городишко. Только и сумели, что взорвать, уже убегая, несколько уцелевших от бомбежки цехов. В тот приезд не удержался, спросил у Петра – как все-таки могло такое получиться; так ведь не ответил ни слова, промолчал. Да и что мог ответить? Что пуще огня не того боялся, чтобы упустить время, опоздать с эвакуацией, а чтобы его – товарища Шебеко, возглавлявшего тогда военный отдел обкома КП(б)У, – не обвинили в паникерстве, в пораженческих настроениях. Да. А в гражданскую ведь, говорят, отличным себя проявлял организатором – смелым, инициативным... Перековали, ничего не скажешь. Если бы его одного!