Ничего кроме надежды - Слепухин Юрий Григорьевич - Страница 138

Нет, все равно не заснуть. Проворочавшись на койке с полчаса, Николаев встал и спустился на первый этаж, где работал оперотдел. Общая картина обстановки оставалась прежней: передовые подразделения продолжали продвигаться в направлении Дребкау, противник оказывал сопротивление только на флангах – правом, южнее Котбуса, и левом, на северном оборонительном обводе Шпремберга. Командарм долго стоял над картой, поигрывая циркулем. Немного настораживало отсутствие каких бы то ни было заслонов впереди, по оси главного удара, но это могло объясняться просто нехваткой у противника оперативных резервов. В целом же пока все шло без помех, и, однако, его не покидало тревожное ощущение какой-то неопределенности. Как ни странно, появилось оно еще днем, когда приехал маршал; хотя в самом факте приезда командующего фронтом ничего необычного не было...

Он попросил заварить чаю покрепче, снова вызвал по рации командира 6-го корпуса – его танки забирали сейчас вправо, нацеливаясь перерубить железнодорожную линию между Котбусом и Финстервальде, – и спросил, нет ли на том участке чего-либо нового. Никак нет, ответил комкор, признаков оживления противника не наблюдается; можно сказать, и противник-то сам хрен его знает куда девался. Именно это мне не нравится, ответил командарм.

Адъютант принес чай, Николаев машинально посмотрел на часы – было уже около двадцати трех. Не успел он допить первого стакана, как позвонил командующий. Трубку аппарата ВЧ Николаев взял в полной уверенности, что вот сейчас-то предчувствие и оправдается, преподнесет начальство какой-нибудь сюрпризец. И действительно, не ошибся.

– Вот что, Александр Семеныч, – неторопливо сказал маршал и сделал весомую паузу. – Я тут, понимаешь, только что говорил с Верховным. Жуков, похоже, крепко увяз на тех высотках, – в голосе Конева прозвучало нескрываемое удовлетворение. – Вторые сутки шурует, а толку с гулькин нос... тактическая зона еще не пройдена! А у него там артиллерийская плотность до трехсот стволов на километр фронта, это ж, понимаешь, неслыханное дело – чтобы с такой огневой поддержкой двое суток на одном месте дрочиться... Как там у тебя, кстати?

– Изменений в обстановке нет, товарищ маршал, армия выходит в оперативное пространство.

– Добро, добро... Значит, такое дело: все-таки с юга Берлин будем брать мы.

Николаев долго молчал.

– Ну, чего притих, – ворчливо сказал комфронта, – недоволен, что ли? Или не ожидал, что выпадет и твоим орлам такая, понимаешь, высокая честь – добить зверюгу в его логове?

Ожидать-то ожидал, именно этого и опасался; но все же была надежда, что не пойдут на это, что здравый смысл возобладает. Хотя какой у нас, к черту, в таких делах «здравый смысл»...

– Нет-нет, я просто подумал, – торопливо отозвался Николаев и сказал первое пришедшее в голову: – Мы ведь таким образом вторгаемся в полосу соседа?

– Никуда мы не вторгаемся, не бойся. Разграничительная линия сам знаешь докуда была доведена – западнее Люббена ее нет, вопрос, так сказать, остался открытым...

Да, Конев две недели назад не удержался, похвастал – добился-таки своего: на совещании в Ставке разграничительную линию между 1-м Белорусским и 1-м Украинским Верховный собственноручно исправил, оборвав ее юго-восточнее Берлина и тем самым как бы признав возможность взаимодействия обоих фронтов в предстоящей операции. Коневу только это и надо было, ему уже с января месяца не давала покоя мысль, что всю славу перехватит Жуков. Но маршальские амбиции – ладно, дело житейское. Хуже было другое: участие 1-го Украинского имело смысл только в одном случае, если Берлин решат брать в кольцо. А говорят – не надо верить предчувствиям. Весь день было не по себе...

– Так точно, товарищ маршал, – сказал он. – Что ж, поздравляю вас с доверием Ставки, это действительно высокая честь для войск фронта. Но Жукова Зееловский рубеж надолго не задержит, от силы еще сутки, следовательно, чтобы нам поспеть не к шапочному разбору, армию придется повернуть немедленно, сегодня же ночью...

– Не «повернуть», а только «довернуть», – поправил командующий. – Ты сейчас куда нацелен? Глянь-ка на карту – на Виттенберг, верно? А вместо этого пойдешь на Лукенвальде – Барут – Бухгольц, доворот-то всего... каких-нибудь пятьдесят градусов. Неужто не поспеешь к утру? Уж в Седьмой-то танковой со связью и управлением всегда был полный ажур, я вон тебя даже в пример другим ставлю! Думаю, генерал-полковник, ты и на этот раз окажешься на высоте. Словом, давай связывайся немедля с корпусами, директиву получите через три часа – уже готовят. А времени действительно мало, я-то понимаю, что значит повернуть такую махину в наступлении, да еще ночью... Теперь главное! График, значит, у тебя будет такой: девятнадцатого ты должен быть в Баруте, двадцатого – в Цоссене и выйти на рубеж Тельтов-канала; и двадцать первого – ни днем позже! – в самом Берлине. А завтра уже восемнадцатое – хотя какое «завтра», можно сказать, сегодня уже, время-то к полуночи... Значит, жми изо всех сил! Бригады разворачивай веером – и жми, о флангах не думай, это не твоя забота. Узлы сопротивления обтекай, их будут ликвидировать общевойсковые армии, а тебе – вперед и только вперед! Главное, чтобы через трое суток ворваться в Берлин...

Положив трубку, командарм шепотом выругался длинно, витиевато и для себя непривычно (к помощи российской изящной словесности он прибегал лишь в крайних случаях, когда уж совсем подпирало). Ему вспомнился давешний лихой усач с баяном на крыше самоходки и еще другой, молоденький, совсем мальчик, в съехавшей набок большой не по размеру каске, который трясся на борту «тридцатьчетверки», неловко вцепившись в приваренную к броне скобу и придерживая на груди автомат. 0н еще подумал тогда: ну, эти-то, Бог даст, и вернутся домой; до Эльбы рукой подать, а когда соединимся с американцами и стратегический фронт противника окажется рассечен надвое – не исключено, что он и пардону запросит, дальнейшее сопротивление потеряет всякий смысл...

А теперь, значит, их всех напоследок в мясорубку – и баяниста, и мальчонку в каске, и того, что по-крестьянски сосредоточенно хлебал из котелка, примостив его в коленях, и многих, многих других. Всех, кто могли бы вернуться домой, но теперь не вернутся, потому что Конев не хочет делиться славой с Жуковым, а Сталин – с Эйзенхауэром, и поэтому эндшпиль решено разыграть самым испытанным из всех возможных способов: чтобы побольше крови. Просто, надежно, а главное – освящено, так сказать, традицией...