Только одна ночь - Дэвис Кира - Страница 65

Но я нуждаюсь в этом.

Движение Лос-Анджелеса продолжает ползти со скоростью больной черепахи; кто-то нервно жмет на клаксон, выпуская пар.

Ладони вспотели и скользят по гладкой коже руля.

Поезжай на юг; там твое место. Ты не хочешь того, что хочет он.

Меня трясет. Цифры, которые я изучала весь день, остались в офисе. Здесь мне не за что уцепиться. Я приближаюсь к выезду на шоссе. Я вижу стрелку, указывающую мне путь, направляющую меня к дому.

Но я не еду домой. Я еду на север.

Оказывается, движение в ту сторону не такое интенсивное. Дьявол расчищает мне дорогу.

Вскоре я оказываюсь у съезда на поворот и качу по знакомой извилистой улочке.

Ворота открыты, дверь не заперта. Я вхожу без объявления.

Он ждет меня в гостиной. В ведерке стынет бутылка шампанского. В камине танцует огонь.

– Ты поздно, – говорит он без намека на злость.

– Меня вообще не должно здесь быть, – спокойно отвечаю я.

На нем темные джинсы и футболка. Спортивный пиджак – единственный намек на то, что он не собирается проводить тихий вечер дома, улыбка – единственный ответ.

– От тебя не было вестей со вчерашнего дня, – добавляю я.

– И ты приехала ко мне. – Он открывает шампанское, разливает золотые пузырьки по заранее подготовленным бокалам.

Я не отвечаю; мне не нравится думать о том, что означает мое пребывание здесь.

– Выпей, Кейси.

Я принимаю бокал трясущейся рукой.

– Меня вообще не должно здесь быть, – повторяю я.

Он просто берет мою руку и подносит бокал к моим губам.

– Ты была великолепна в зале заседаний.

Пузырьки добавляют мне уверенности. Я опускаю бокал и шепчу:

– Да. Но я не готова к этому повышению.

Его пальцы гладят меня по щеке, по волосам и замирают на задней стороне шеи.

– Ты готова ко всему.

– Что будет, если я не справлюсь? – спрашиваю я. – Получу ли я еще один шанс? Или ты заставишь их смотреть сквозь пальцы на мою некомпетентность?

– Ты никогда не была некомпетентной.

– И какова цена этих привилегий?

– Выпей еще, – предлагает он, его глаза улыбаются. Он делает шаг назад, смотрит на меня, сам к бокалу даже не прикасается. – Ты была великолепна, – повторяет он. – Единственная цена – я хочу, чтобы ты была великолепна каждый день. Я хочу, чтобы люди видели это, чувствовали это. А потом я хочу быть внутри той силы, которую пробудил. Я хочу заставлять тебя кончать, хочу видеть, как ты руководишь миром и дрожишь от моего прикосновения. Я хочу трахать тебя прямо здесь, и в своем кабинете, и в твоем; хочу ежедневно топить тебя в удовольствии власти и подчинения. Это головокружительное сочетание, а ты – одна из немногих, кто способен исследовать и то и другое.

– Я боюсь.

– Если бы ты не боялась, ты не была бы умной. Но… – с этим он запускает руку под мою рубашку, под бюстгальтер, щиплет сосок, – страх может быть забавой и развлечением. Как фильм ужасов или дом с привидениями. Страх может быть кайфом.

– Как может человек, который устанавливает свои правила и без спроса берет все, что хочет, как он может бояться чего-то? – возражаю я. – Ты просишь меня найти наслаждение в эмоции, которая тебе неведома.

– Тут ты ошибаешься. – Он отходит от меня, идет к книжной полке и водит пальцами по корешкам, пока не отыскивает «Потерянный рай» Джона Мильтона. – Это книга моей матери. – Он вынимает ее. – Она была менеджером в маленьком офисе огромной компании. Отец был брокером, пробивал себе путь наверх, торговал товарами и акциями, которые сам не мог себе позволить. Покупал и продавал обещания компаний, о чьих операциях практически ничего не знал. Не пойми меня неправильно, – говорит он, поворачиваясь ко мне с видом человека, переживающего неприятные воспоминания. – Я не утверждаю, что он делал свою работу плохо. Фирме он нравился. Он был командным игроком.

Последние слова были произнесены как приговор. Он подходит к камину и прибавляет газ, пламя вздымается кверху.

– Когда они решили возложить на него вину за незаконные операции с ценными бумагами, он не стал сопротивляться. Он продолжал придерживаться линии партии. Верность превыше выживания – вот кредо моего отца. Он поверил их обещаниям. Он сказал нам, что о нем позаботятся, уголовного дела не возбудят. Он и в тюрьме минуты не просидит, и в карьере не потеряет. Они были такими очаровашками, прямо как одуванчики в поле; так описала их мать. Сорняки, которые никто не сажал, но они все равно прелестны.

– Они солгали, – говорю я. Я слышала эту историю раньше. Другие актеры, другой сценарий, но суть не меняется. Я знаю, как это бывает.

– По большей части да. – Он по-прежнему смотрит в огонь, и это первобытное освещение придает ему не столько пугающий, сколько мучительный вид. – Людям, которые говорят правду, нет нужды что-то обещать. Когда ребенок обещает больше не красть печенье или муж обещает никогда не флиртовать с другими женщинами, когда преступник клянется Богу, что будет хорошим, если только сумеет выпутаться из последней переделки… они все лгут. Мать знает это, и жена знает это, и Бог конечно же знает это. Но только не мой отец, он позволил сделать из себя дурака и поплатился за это.

– Почему ты мне это рассказываешь? – мягко интересуюсь я.

Я не попрекаю его, просто данное откровение не имеет никакого отношения к нашему разговору.

– Знаешь, почему он не смог разглядеть ложь? – спрашивает Роберт. Вопрос явно риторический, поэтому я молча жду продолжения. – Потому что неповиновение пугает. Всегда безопаснее делать то, что тебе говорят, а не идти своей дорогой. Людям удобно следовать чужим правилам; они предпочитают верную гибель риску, который может привести к спасению. Они цепляются за идею, что все могло бы быть еще хуже, а идея, что все могло бы быть лучше, скорее ужасает их, а не манит к себе. – Он вздыхает, возвращается к полке и ставит «Потерянный рай» на место.

– И долго он просидел в тюрьме?

– Четыре года. Оказалось, в этой истории было гораздо больше подводных камней, чем думал отец. Мошенничество с ценными бумагами, ложные обращения в SEC и так далее и тому подобное. Отказавшись исследовать неизвестное, он позволил этому неизвестному разорить и сломать себя. Моя мать стала матерью-одиночкой. Она работала сверхурочно, она постоянно пропадала на работе, но при очередном повышении ее обходили стороной. Слишком многие из тех, с кем она работала, знали о моем отце и придерживались идеи вины по ассоциации. Она могла бы уволиться, могла бы работать меньше и потратить часть времени на рассылку резюме в другие места. Бог знает, как нам нужны были деньги, и она была достаточно умна, чтобы подняться выше в фирме, которая даст ей такой шанс. Но она работала в этой компании с самого колледжа. Она была заложницей хорошо знакомых вещей.

Он подходит ко мне, заключает меня в свои объятия, руки ложатся на поясницу.

– Они совершали обычные ошибки. Иногда нам нужно покинуть зону комфорта. Сломать правила. Найти чувственность в страхе. Посмотреть ему в лицо, бросить ему вызов, станцевать с ним.

– Станцевать… со страхом? – поражаюсь я.

Он улыбается:

– Да. Я всегда следую тропинками, которые пугают меня, не потому, что я хочу победить страх, а потому, что знаю, что могу ужиться с ним, если хочу чего-нибудь интересного. Я рискую до нервной дрожи, добавляю перца в свою жизнь, потому что, если я сумею сделать из страха свою любовницу, она будет прислуживать мне. – Он поднимает руки и берет мое личико в свои ладони. – Страх – любовница, которой я хочу поделиться с тобой, Кейси. Я хочу разделить ее с тобой.

Я знаю, что его слова безумны. Разглагольствования обиженного ребенка, чья главная цель – бунт. И все же они влекут меня. А разве может быть иначе? Глубоко внутри я такая же, как Симона, всегда ищу приключений.

Он наклоняется ко мне; его губы касаются моего ушка.

– Идем со мной, давай прямо сейчас пустимся в погоню за страхом.

И я позволяю ему вести себя. Мы выходим из дома, направляемся в гараж, садимся в машину – олицетворение мощи и изящества. Он слишком быстро несется по улице; меня вжимает в кресло, внутри все холодеет. Он едва вписывается в повороты – настоящий гонщик и бесшабашный подросток в одном лице. Я делаю вдох и понимаю, что он прав. Страх завораживает.