Вельяминовы – Дорога на восток. Книга первая - Шульман Нелли - Страница 45

Лея Судакова втащила плетеную корзинку с едой в кухню, и, разогнулась: "Госпожа Альфази, милая, вы вот что — оденьтесь, и пойдите, прогуляйтесь. Уже не так холодно. А за маленькой я погляжу, пока готовить буду, она мне и поможет. Да, Двора? — девушка подмигнула.

— А где папа? — раздался тихий голос ребенка, что сидел на коленях у женщины. "Он скоро приедет?"

Госпожа Альфази незаметно стерла слезу со щеки, и, вздохнула: "Конечно, Двора. Скоро, очень скоро".

Дочь слезла с ее колен и помялась: "А можно, тетя Лея, я хлеба кусочек возьму?"

Лея, наклонившись, потрепала девочку по косам: "Сколько угодно, милая. Беги, поиграй пока".

Женщина подождала, пока дверь захлопнется и горько, отчаянно разрыдалась. Лея села рядом, и, пристроила ее голову у себя на плече: "Не надо, госпожа Альфази. У вас четверо детей, не надо, я прошу вас".

— Я не смогу, — женщина смотрела куда-то в беленую стену кухни. "Я не смогу, без него, без Давида. И так уже — она скомкала глухой ворот домашнего, темного платья, — кредиторы приходили, с расписками. Мне же надо будет дом продать, Лея, чтобы расплатиться. А мальчики? — она всхлипнула. Лея, взяв покрасневшую, сухую руку, шепнула:

— Папа сказал, госпожа Альфази, что об этом — вам уж совсем не надо беспокоиться. И платить за них не надо будет, и обедами мы их будем кормить. А расписки, — девушка помолчала и бодро закончила, — придумаем что-нибудь. Рав Азулай в следующем году вернется из Европы, привезет денег на общину. Вы только не плачьте, пожалуйста.

— Я молюсь, — женщина вытерла лицо. "Каждую ночь встаю и молюсь, Лея. Хожу к стене, читаю Псалмы, соседке помогаю, вы знаете, она почти не видит. Господи, — внезапно, страстно сказала госпожа Альфази, — только бы он вернулся! Пусть хоть раненый, хоть больной — я его выхожу, Лея. Двадцать лет в этом году, двадцать лет, как мы с ним под хупой стояли, — она покачала головой. Девушка вспомнила тихий голос отца: "Сейчас все будет не так, Лея, все не так. Пока не родится один из них".

Она тогда посмотрела на горящие субботние свечи: "Но, папа, ты, же говорил — не бывает так, чтобы их было меньше тридцати шести".

Отец закрыл глаза, и будто к чему-то прислушался: "Не бывает. Просто, — он помедлил, — люди рождаются по-разному".

— Все будет хорошо, — Лея, поцеловав мокрую щеку женщины, встала: "Стучит кто-то. Я открою, вы не волнуйтесь".

Она распахнула дверь в капель и тающий снег, в яркое, голубое небо, в пронзительный свет низкого, зимнего солнца, и ахнула: "Госпожа Альфази! Сюда, быстро сюда!"

— Давид! — женщина уже бежала во двор. "Давид, Господи, мы и не чаяли!"

Лея посмотрела на высокого, с утомленным, усталым лицом мужчину, что поддерживал торговца. Тот поднял голову и попытался улыбнуться: "Ты не волнуйся, милая, просто заболел. На караван напали бедуины. Только мы со Стефаном, — он кивнул на своего рыжебородого спутника, — и спаслись. Он меня спас, — добавил Давид.

— Пойдем, пойдем, — захлопотала вокруг него жена, — пойдем, сейчас согрею воды, и отдохнешь.

— Стефан, — обернулся торговец, — ты тоже останься, поешь у нас. Пожалуйста.

— Мне надо идти, — сказал мужчина на неуверенном, с ошибками ладино. "Я тебя довел до дома, как обещал, а теперь — мне надо идти".

Он чуть склонил непокрытую голову, и вышел на улицу. Лея проводила глазами блеск драгоценных камней на эфесе сабли, темную, арабского покроя одежду: "Он из Каира, господин Альфази?"

— Из Марокко, — тот подставил лицо солнцу: "Христианин. Но очень хороший человек, очень".

— Христианин, — шепнула Лея, вглядываясь в толчею на улице. Рыже-золотистой головы уже не было видно. Она, чуть помолчав, весело сказала: "Давайте-ка, госпожа Альфази, я займусь обедом, как и обещала".

Муж и жена зашли в дом. Лея все стояла, слушая щебет воробьев на крыше, смотря вверх, в бесконечное, просторное небо Иерусалима.

— Храм Гроба Господня, — вспомнил Степан, пробираясь через полуденную толчею на улицах. Город был окружен мощной стеной. Он вспомнил, как, остановившись на склоне горы, его спутник показал рукой вниз: "Иерусалим".

Он лежал в низине, весь белый, покрытый снегом, чуть сверкающий под слабым, предрассветным солнцем. Степан услышал, как торговец шепчет: "Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука. Я дома, Стефан, я дома…"

— Я же обещал тебе, — мягко сказал Степан. Опустив глаза, он посмотрел на свою правую руку — на то, что от нее осталось. "А все равно, — внезапно, весело подумал мужчина, когда они с Альфази уже шли по вьющейся по холмам дороге, — все равно, я и с одной рукой хорошо сражаюсь. И сабля при мне. Вот только жаль, что к штурвалу мне уже не встать".

Он оглянулся и понял, что зашел в самую глубину города. "Как медина в Рабате, — хмыкнул Степан. "Или те кварталы, в Каире, у рынка, где мы ждали каравана. Одни закоулки, ничего не разберешь". Людской поток подхватил его и понес по каменным ступеням вниз.

Степан прошел под какой-то аркой и увидел маленькую, запруженную людьми площадь. "Альфази же рассказывал, — вспомнил он, — это она. Стена".

Она уходила вверх, — высокая, мощная, сияющая под солнцем. Степан, сделав шаг вперед, вдруг почувствовал слезы у себя на лице.

— Я не могу больше, — шепнул он, прижимаясь щекой к камню, положив левую руку на молчащий, холодный медальон. "Не могу, Господи, за что, за что?"

Он проснулся в середине ночи, глядя на еле теплящийся огонь в очаге. Альфази спал, измучено что-то бормоча, и Степан подумал: "Еще три дня пути до Иерусалима. Доберемся. Господи, где же ты, любовь моя, что с тобой, полгода я тебя не видел…"

Мужчина вздрогнул — медальон нагрелся. Степан услышал тихий голос: "Я ухожу, милый, а ты — ты будь счастлив. Спасибо, спасибо тебе за все…"

— Нет, — пошевелил он губами, увидев каменные, сырые своды, изможденное, больное лицо женщины. "Нет, нет, не надо, Господи, зачем ты так!"

— Прощай, — она все улыбалась. Степан, протянув руку, было, хотел прикоснуться к ее щеке. "Нашу девочку зовут так, как меня, — Елизавета смотрела на него огромными, серыми глазами.

— Ханеле, — повторил он, — Ханеле.

— Да, милый, — она пошевелила пальцами. Степан увидел, как ее рука тянется куда-то. "Пожалуйста, — взмолился он, — пожалуйста. Один раз, один только раз — дай мне к ней прикоснуться. Прошу тебя".

Ее рука упала в бесконечную, вязкую, черную тьму.

Тогда он тихо плакал, отвернувшись к стене, а потом, на одно, мимолетное мгновение, увидел брата. "Жив, — подумал Степан, — все хорошо, Господи, он жив. Он в Санкт-Петербурге. Как только доберусь до Иерусалима — напишу ему. Ханеле, доченька моя, где же мне тебя искать?"

После этого была только ночь — он закрывал глаза, и, кладя руку на медальон, просил: "Господи, ну где же она, где наша девочка?". Он не видел перед собой ничего — только непроницаемую темноту.

Он очнулся от мягкого прикосновения руки к своему плечу. Высокий, изящный, мужчина лет пятидесяти, в скромной, темной одежде, взглянул на него прозрачными, серыми глазами. Улыбнувшись, он протянул Степану бархатную кипу.

— Я не еврей, — сказал Степан на своем несмелом, выученном от Альфази ладино.

— Спасибо, — он вытер лицо, и мужчина утвердительно сказал: "Вам надо поесть, отдохнуть и найти место для ночлега. Пойдемте".

— Я не еврей, — повторил Степан. Он увидел, как улыбаются глаза незнакомца. "Все равно пойдемте, — коротко велел тот.

— Мне надо найти одного человека, — сказал Степан, когда они, молча, поднимались по каменным ступеням в Еврейском квартале. "Его зовут Исаак Судаков".