Стихотворения и поэмы - Колас Якуб Михайлович - Страница 103

103

XXVII. ПО ДОРОГЕ В ВИЛЬНУ

Дороги, вечные дороги! Во тьме времен, знать, сами боги Вас заплетали, расплетали, Когда узоры жизни ткали. Дороги, вечные дороги! Вы то задумчивы, то строги, То солнцем радуете взоры, То, в мрачные ведя просторы, Среди болот змеясь тоскливых, Несчастьем путнику грозите И ночь небытия таите В своих запутанных извивах. Немало я узнал скитаний, Счастливых встреч и расставаний. Не раз в грозу и непогоду, Казалось, не было мне ходу, И, глядя на свою дорогу, Я чувствовал порой тревогу. Печаль и горе испытал И только зависти не знал К тому, кто в час людских страданий Был чужд мучительных исканий, Кого сомненья не томили, Тяжелым камнем не давили И для кого весь белый свет Есть лишь одной тележки след, Кто средь пустых погряз забот, Чей путь к кормушке лишь ведет. Но тот, в ком дух живой таится, Покоем этим не прельстится, Простой, исхоженной, убогой Не будет соблазнен дорогой. Покуда круг не замкнут мой, Я вновь хочу взглянуть назад, Под крыши дорогих мне хат, В тот край, навеки дорогой, Откуда путь я начинал, Где часто в детстве счастье знал. Итак: за землю на початок Три сотни отданы в задаток. Ужель то правда, не мечты, Что из-под гнета выйдешь ты, И панский кнут забудешь скоро, И дни не кончишь под забором? Теперь уж нет пути назад, Все одолеть ты должен, брат! Помехи все убрать спеши И с тем наследством пореши, Что от отцов тебе досталось: Землицы худородной малость. Крепись, коль все уж решено, И в голове держи одно: Как обернуться тут ловчей, Чтоб все закончить побыстрей. Возьми в дорогу, что посильно, И в банк скорее, прямо в Вильну, — Там справки надо раздобыть И разрешенье получить. Об этом много говорили И ехать дяде присудили. Оделся дядя, как на праздник, — Хоть без затей и штук там разных: Пиджак простого был суконца, И тот весь порыжел от солнца; Рубашка из холстины белой; Шапчонка ж козырем сидела, Хоть и знавалась часто с горем, А сапоги он смазал здором;{11} На посошке же за плечами Висела торбочка с кистями, — В ней были хлеб, немного сала, В кармане ж трубка и кресало, — Товарищей вернее нет, Коль табаком набит кисет! Не скажешь, что щеголеват, Но чист, опрятен весь наряд. Вот дядя уж Морги проходит И долгим взором даль обводит — Идет на луг, на нивы взглянет, И на душе отрадней станет, И дальше, время не теряя, — Дорога впереди большая. Был занят дядя мыслью сложной: Как сократить расход дорожный, Когда в Столбцы прибудет он, Как за три гривны сесть в вагон. В Столбцах у дяди — друг служака, Вокзальный сторож, Донис Драка. Он с машинистом жил, как с братом, И с кочегаром водку пил, Ему роднёй кондуктор был, Конторщик приходился сватом, С телеграфистами он знался И с дядькой год назад встречался. Подумать только: с этим хватом, Болтая запросто, бывало, Они из одного бокала У тетки Гени выпивали И вместе оси воровали. Своими увлечен мечтами, Как бы подхваченный волнами, Антось усталости не знает, С холма на холмик знай шагает. Но все ж нет-нет и грустно станет, Как на поля вокруг он взглянет, На этот лес, сырой, туманный, На милый Неман и курганы, На ельник и на груши в поле, Как будто не увидит боле Он образы, картины эти, Родней которых нет на свете. Идет наш дядька, размышляет. Вот он в Сустреновку вступает, Гать переходит и болото. Ложится солнца позолота На темные верхушки леса, И ночка сумрачной завесой В низинах землю укрывает. Ей сны-виденья навевает. Вот пройден лес, и город близко. Туман на озеро лег низко, Вода у мельницы шумит, Машина вдалеке пыхтит, А там, за озером, как струнка, На запад тянется чугунка. Вот переезд, давно знакомый; Правей — вокзальные хоромы. Там все кипит, как в час разрухи. Снуют службисты, словно мухи, Гудят, шумят, как в ульях пчелы, И ходят шумно балаголы,{12} Каменотесы с молотками, Торговки бегают с лотками, Огни фонарные дрожат, Снуют носильщики, кричат. А дядька трубку набивает, В вокзальный вслушиваясь гам, Как разыскать дружка, гадает. Вдруг слышит крик: «А, брат Антоний!» Глядит: к нему сам Драка Донис Спешит, кивая головою, Как будто встретился с роднею. «Здорово! — дядька отвечает, Дружка в сторонку подзывает. — Скажи мне, братец, если можно… — При этом дядька осторожно Пригнулся к Донису, замялся, Но Донис сразу догадался, Смекнул, в чем смысл его секрета. — Так вот, нельзя ль мне… без билета Чуток проехать на машине?» «А вот постой, пусть люд отхлынет, Пройдет курьерский, а тем часом Мы перемолвимся с Уласом… Спокоен будь: мы все уладим, Хоть на товарный, а посадим». «Так ты, брат Донис, постарайся!» «Уверен будь, не сомневайся: С козами мы на торг успеем». В минуту эту лютым змеем Летит курьерский. Задрожали Все стекла в окнах на вокзале, Казалось — воздух содрогнулся. И в тот же миг народ метнулся, На дядьку вихрем налетел. Антось и ахнуть не успел, Как и его волна людская Несла, все крепче зажимая, Как будто кто их испугал. Плечом тут дядька поднажал, Рванулся вбок что было сил, Чуть с ног извозчика не сбил Да пана придавил немножко, — Зато в толпе пробил дорожку. Хоть шума было там немало, Зато кругом просторней стало. Звонок, другой и вскоре третий, И дрогнул поезд, будто черти Его сердито всколыхнули, Снопами искры ввысь взметнули, На сто ладов заскрежетали И в клубах дыма вдаль умчали. Вокзал пустел, люд разбредался, Один Антось еще слонялся. Болели ноги, сникла сила, А сядет чуть — ко сну клонило. «Ну что, Антоний, рыбу удишь? Уснешь-тебя и не разбудишь, Пойдем-ка лучше выпьем пива!» Друзья уходят торопливо. Сидят за пивом, рассуждают, О прежних встречах вспоминают. А пиво веселит им души, У них краснеют щеки, уши. Был верен слову Драка Донис. И вскоре дядька сел на поезд — В Барановичи до рассвета Приехал мирно без билета. Знать, начал путь он в добрый час: Все гладко шло, как на заказ. С кондуктором хорошим он В Барановичах повстречался. Тот с ним недолго торговался — Взял деньги, проводил в вагон. И вот, тревожно озираясь, Забился в уголок наш «заяц». Шло утро. Солнышко всходило, В полях пригорки золотило, И серебристой пеленою Туман повиснул над водою. Вагон битком набит народом, Несется поезд полным ходом, И только пыль он поднимает, Антоний то и знай чихает. Прошел кондуктор и глазами Суму холщовую с кистями Искать стал. Дядька в уголке Притих, зажав суму в руке. Совсем не спал он прошлой ночью, На свет глядеть не в силах очи. А голова сама гуляет И ритм движенья выбивает: То вниз сползет, то вверх рванется, Туда-сюда она качнется И стукнет в стенку, как шальная, Что с ней, сама не понимая. Так па гулянке молодица, Вина хлебнув, развеселится, Забудет все и в пляс пойдет, Плечами дернет, поведет, Земли не слышит под ногами И плещет в такт себе руками. « Легаш», впиваясь в сумку взглядом, Вмиг очутился с дядькой рядом. Толкнул его в плечо рукою И подмигнул: мол, шпарь за мною. Поднялся дядька наш проворно, И за кондуктором покорно (Одна веревка их связала) Идет он, заспанный, усталый. Пройда чрез узкий коридор, Кондуктор шепчет, словно вор: «А ну, сюда залазь сейчас же! Я буду сам стоять на страже. Идет контроль, так ты скрывайся, Сиди молчком, не отзывайся, Не кашляй громко и не стукай!» И с этой мудрою наукой Кондуктор дверку открывает, Искусно пломбу он снимает, Засунул гвоздь, ключом знай крутит, А дядьке страх аж очи мутит, Хоть по натуре он не робкий Вот наконец дверь грязной «топки» Сумел открыть кондуктор ловко. Втолкнул он дядьку чуть не силой В глубь этой конуры постылой И запер там, как в клетке волка. Шагнул Антось, остановился — И белый свет ему закрылся, Стоит, оторопев, бедняга. «Вот удружил, помог бродяга! Чтоб ты пропал с своей норою!. — Гуторит дядька сам с собою. — Куда ж ты, гад, меня засунул!» И в темный угол зло он плюнул. «Ой, что такое? Хлоп паршивый, Ведь мы же здесь!» — в углу пискливый Раздался голос человечий, Хоть вздрогнули у дядьки плечи, Но скрыть испуг он постарался, На крик спокойно отозвался: «А кто велел тут господину Свою подставить образину?» Теперь лишь дядьке видно стало, Что «зайцев» в клетке с ним немало. Сердито «зайцы» зашептались, Они давно, знать, тут скрывались. Передний, с красным, злым лицом, Все щеку вытирал платком. Здесь все от копоти лоснилось. Густая пыль вокруг носилась, Одно оконце небольшое Глядело тускло, как слепое, А теснота — ни стать, ни сесть, С трудом вперед он мог пролезть. В далекий уголок забрался, Там примостился возле печи, Расправил грудь, раздвинул плечи, Вздохнул и закурить собрался. Достал кисет, чубук продул, Так смрадом из него дохнул, Что в тот же миг сосед его, Врага в нем видя своего (Давно на дядьку он надулся), Зашмыгав носом, отвернулся. Но дядьку это не смущает: Табак он в трубку насыпает; Табак был свой, не покупной, И драл он горло, как шальной. И, как Дямежка говорил, По голове дубиной бил. Табак отменный, злой на диво, И не один «знаток» ретивый, Его дымку хлебнувши рьяно, Как будто спирту из стакана, Чихал и кашлял с полчаса, И ошалело тер глаза, Аж пуп с него трещал и рвался. (Он бессарабским назывался, Табак тот дядькин знаменитый.) Как черт был дым его сердитый. Антось огниво достает, Кремнем по звонкой стали бьет, Чирк-чирк — и искорки живые, Словно пылинки золотые, С негромким треском поднялись, На трут богато полились. Вот дядька трубку в рот берет, Чубук хрипит, пищит, поет, И дым большущими клубами У дядьки виснет над усами. Как только трубка разгорелась — Курить давно ему хотелось, — Дал волю он привычке жадной, Затяжкой насладясь изрядной, И дым как из трубы пускает, Дыханье от него спирает. И мух тем дымом доняло, В тревоге бьются о стекло. А «зайцев» кашель забивает. «Ой, фэ! Не выдержать! Спасите! Хоть нашу старость пощадите!» Антоний дым клубит волнами И смех скрывает под усами. Но из-за стенки в этот миг Кондуктора донесся крик, В дверь застучал он кулаками. «Эй, ты там, слышь, сума с кистями! Сейчас же перестань дымить, Вагон так можно развалить. Твой дым терпеть не стало сил, К нам через дверь он повалил. Вот это дым, аж в пот бросает! Ну, прямо нос тебе срывает!» Контроль прошел. В вагон обратно Впустили «зайцев». Так приятно В вагоне дядьке показалось: Пред ним равнина расстилалась Полей, засеянных хлебами; Полоски стройными рядами Антосю душу веселили, Своим нарядом взор манили И расступались пред машиной, Как кавалеры пред девчиной Иль как пред свекром молодицы. Она ж, как вольная орлица, Летит стрелою, грозно дышит И серым дымом тяжко пышет. И что ни миг — из светлой дали Картины новые вставали. Столбы мелькали верстовые, Дорожки, стежечки кривые, Что средь полей, покрытых рожью, Тянулись ленточкой пригожей; Боры, лесочки возникали, И маковки церквей сверкали. Мелькали станции, селенья, Панов богатые именья. «Какой разгон и ширь какая! — Дивится дядька, размышляя. — Посмотришь — ни конца ни края, Но всей земли простор великий Принадлежит царю-владыке, Первейший он богач на свете, Да только бедны его дети: Едят мякину, мох толченый И ездят «зайцами» в вагоне. Имений сколько, боже милый! А всюду бедный люд, унылый Кишит в полях и нищих селах». И вздох приглушенный, тяжелый Готов с мужицких уст сорваться, На голос мысли отозваться: «Эх, всюду жмет людей нужда!» И вспомнил дядька наш, куда И для чего он в путь пустился, И грустью взор его затмился. Что их на новом ждет пути? Как долю лучшую найти? Пока почуешь каплю силы, Банк вымотать сумеет жилы Налогом, гербовым ли сбором, — С ним расквитаешься не скоро, Останешься, быть может, голый. И с этой думой невеселой Антось наш к Вильне подъезжает, Свою одежду поправляет.