Державы верные сыны - Бутенко Владимир Павлович - Страница 33

5

Леонтий поселился с майором Криднером в глинобитном доме, отведенном для офицеров, а казаков его разместили в казарме, вместе с казачьей сотней при гарнизоне. Плёткин только по утрам ходил на перевязки в лазарет. Крайне напряженная обстановка и угроза внезапного нападения на Моздок требовала сосредоточения армейских сил, поэтому Савельев отвечал отказом на неоднократную просьбу сотника Ремезова покинуть крепость.

Редкие дни Леонтий оставался в городке. Почти ежедневно они с майором объезжали редуты и карантины вблизи терского форпоста, проводили с солдатами и кавалеристами занятия. К тому же, неукоснительно являлись к полковнику на военный совет.

Вечерами к гостеприимному майору приходили приятели, капитан Реуцкий и ротмистр Нарышкин. Составлялась карточная компания. И поскольку ни гроша не осталось в кармане сотника, Криднер делал ставки за него. Суммы, впрочем, были незначительные. Всякий раз, при раздаче карт, Криднер укоризненно пенял:

– Краснеть, сотник, с армейскими товарищами не подобает. Отдашь долг, когда сможешь. Земля, как утверждают географы, круглая. Были бы мы целы, а Бог еще сведет…

Когда гостей не случалось, майор писал письма. По нескольку подряд. Или читал потрепанные книги на французском и немецком языках, куря трубочку. А Леонтий страдал от одиночества, от неотвязной грусти по родным и Мерджан, по казакам своего полка. Зрела в нем крамольная затея: как только поправится Иван, самовольно уйти. Шаганов об этом заговорил первый. Дождаться случая, когда из крепости отправится обоз. А на следующий день, догнав его, двигаться до Пятигорья. И так как они не реестровые, а доброхотные донские казаки, назад вернуть их в Моздок никто не имеет права…

Но однажды звездным вечером, перед праздником Вознесения, Леонтий, придя домой, застал майора в крайнем возбуждении. Большая бутылка красного вина, стоящая на столе, была наполовину пуста. На кровати валялся лист бархатистой бумаги и разорванный конверт.

– Ну, как твой ординарец? – полюбопытствовал Криднер, доставая с настенной полки еще одну чарку. – Молодцом?

– Так точно, господин майор. Почти до крыльца провожал меня. Он – служилый, духом крепок. До Троицы, даст бог, в строй станет.

– Брось чиниться. Называй меня по имени. Нас двое, и никто не услышит. Выпей со мной! Есть повод.

– Я не охотник до этого. Разве чарочку…

Криднер, глянул на сотника исподлобья, снисходительно усмехнулся. Леонтий понял эту усмешку, как намек на его младость и неопытность. И немного обиделся, но вина все же пригубил.

– Ты застал здесь пленного крымчака, Шарин-Кая?

– Да, я видел, как его увозили в Кизляр.

– Ты многое не знаешь. Я могу тебе рассказать о том, как мы поймали его. Прелюбопытнейшая экспедиция! Ты был со мной на редуте, когда осаждали нас магометане. Не скрою, мне тоже было не по себе. Но та поездка на Баксан, клянусь честью, была во сто крат опасней…

Криднер снова налил кахетинского и, подождав, когда сотник поднимет свой серебряный сосуд, чокнулся и выпил залпом. Спустя минуту подхватился с табурета и стал набивать трубочку. Длинные курчавые волосы упали на лоб и глаза, он движением головы отбросил их. Красивое, покрасневшее лицо майора подернулось испариной.

– В Петербурге… – быстро проговорил он, раскуривая трубку, и сделал паузу. – В Петербурге довелось мне служить четыре года. Состоял адъютантом при Военной коллегии. Был приблизительно в твоих летах. Но в отличие от тебя, друг мой, не знал меры в кутежах, слыл бретером. И, разумеется, водил дружбу с преображенцами. Братьев Орловых почитал за родных. И не пропускал ни придворных праздников, ни приемов, ни всевозможных увеселений. Отец мой, бригадир и дворянин, родом был из Саксонии и принял русское подданство еще при Петре Великом. Император его заметил на шведской войне и с тех пор не оставлял милостями. А мать – урожденная Апраксина, из знаменитого рода. Впрочем, родители ее жили уже захудало, без прежнего блеска. Рос я в имении деревенском, хотя с трех лет числился в Преображенском полку. Отец смолоду готовил меня к службе, научил наездничать и стрелять, владеть клинком и пикой. Словом, жаждал я баталий и великих викторий во славу Державы Российской. Жил в лихой офицерской среде вольготно, предерзко и бездумно весело! Связей с легкомысленными барышнями было немало, время с вакханками проводил чудесно, и ни о какой любви, вестимо, не помышлял.

Криднер подошел к небольшому квадратному окну, выдавил его створку наружу. Свежий воздух опахнул терпким запахом цветущей бузины. Где-то в центре городка двигались телеги, и зычный командирский голос давал трудно разбираемые распоряжения.

– Кизлярский обоз обратно тронулся, – заметил майор, поспешно расстегивая пуговицы мундира и хмурясь. – А я так и не написал ответа… Так вот! Однажды, милостивый государь, на святочном балу у Растопчина моя буйная младость в один миг укрощена была. Среди знатной и весьма разборчивой светской публики я увидел женщину, от красоты которой застыл на месте. Пииты и писаки ретивые множество сравнений напридумывали. Но и Тредияковский, и Ломоносов не смогли бы описать того неистового чувства, что овладело мною при появлении Нины. Да, она звалась Ниной. Ничего особенного в этом имени, кроме того, что коротко, как будто нет. Но с того вечера я повторял его, как стихир, как утреннюю молитву! Ты хоть единожды был влюблен? – с воодушевлением и блеском в повлажневших глазах спросил майор, почти подбежав к приятелю, сидевшему за столом.

– Я очень люблю девушку… И непременно на ней женюсь! – доверительно ответил Леонтий, вздохнув. – Мне знакомо это преволнительное состояние! От него и радостно и грустно, и душа покоя не знает…

– Так, мой младой друг. Любовь ослепляет, меняет тебя совершенно. Ты в присутствии возлюбленной теряешь над собой власть, готов ради нее горы сокрушить и перевернуть весь мир! А между тем княгиня Нина, фамилию я называть не стану, произвела на вечере фурор. Дамы знакомились с ней наперебой, восхищенные модным приталенным платьем, сшитым по версальскому образцу, и бриллиантовыми подвесками. Мужчины откровенно любовались ею, вызывая во мне бешеную ревность. А я неотрывно смотрел на ее стан, на завитые пшеничные волосы… А глаза… Их прелесть невозможно постичь, – они притягивали таинственной глубиной, теплым светом. При этом, черты лица ее были несколько крупны, хотя и правильны…

Криднер бросил трубку, давно погасшую, на стол. Выпил вина и повалился на кровать, взяв в руки письмо. Он на миг прижал его к щеке и чему-то засмеялся. Леонтий с нетерпением ждал продолжения сбивчивого рассказа.

– Надо отдать должное тогдашней моей храбрости. Сверх всего, мне удалось встать с ней рядом в менуэте. Мои откровенные взоры Нина оставляла безо всякого внимания. Сердце мое билось всё безутешней: вот закончится танец, и надежда будет потеряна… Я наклонился и сказал вполголоса: «Княгиня, я пленен вами навек! Я люблю вас безумно!» Фразы довольно тривиальны. Кто из ловеласов не повторял их? Но атака была предпринята, и отступать было поздно. Княгиня, – ничего нет язвительней для мужчины, – сделала вид, что ничего не услышала. Мы разошлись. Но мне, Леонтий, было всего двадцать три года. И я был избалован девицами, находившими, что красив и искусен в любовных утехах. Прибавь к этому болезненное самолюбие и дурную привычку дерзить… Словом, я простоял на морозе час, ожидая, когда она выйдет с мужем, гренадерского роста бородачом, сядет в карету и поедет. Моя пара гнедых, кучер лихач и карета находились в готовности. Ночь была лунной. Невский проспект завален снегом, и повозки двигались по нему ни шатко ни валко. Мне важно было узнать, куда направляется княжеская чета. Наконец, они остановились у богатого дома, вблизи Обводного канала. Утром… Впрочем, я заболтался! Полгода, вызывая насмешки у приятелей, я добивался ее любви. Добивался, потому что страсть не только не угасала, а соединилась с неизъяснимым азартом в исполнении цели. Нечто подобное ощущает охотник, весь день выслеживающий добычу…