Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период) - Горький Максим - Страница 81

81

<1914>

Волошин М. А.

Луна восходит над заливом

Акварель. 1926

Государственная Третьяковская галерея

Тризна

Гол и наг лежит строй трупов, Песни смертные прочли. Полк стоит, глаза потупив, Тень от летчиков в пыли. И когда легла дубрава На конце глухом села, Мы сказали: «Небу слава!» — И сожгли своих тела. Люди мы иль копья рока, Все в одной и той руке? Нет, ниц вемы[305], нет урока, А окопы вдалеке. Тех, кто мертв, собрал кто жив, Кудри мертвых вились русо. На леса тела сложив, Мы свершали тризну русса. Черный дым восходит к небу, Черный, мощный и густой. Мы стоим, свершая требу, Как обряд велит простой. У холмов, у ста озер Много пало тех, кто жили. На суровый, дубовый костер Мы руссов тела положили. И от строгих мертвых тел Дон восходит и Иртыш. Сизый дым, клубясь, летел. Мы стоим, хранили тишь. И когда веков дубрава Озарила черный дым, Стукнув ружьями направо, Повернули сразу мы.

<Между 1914 и 1916>

Курган[306]

Копье татар чего бы ни трогало — Бессильно все на землю клонится, Раздевши мирных женщин догола, Летит в Сибирь — Сибири конница. Курганный воин, умирая, Сжимал железный лик Еврея[307]. Вокруг земля, свист суслика, нора и — Курганный день течет скорее. Семья лисиц подъемлет стаю рожиц, Несется конь, похищенный цыганом, Лежит суровый запорожец Часы столетий под курганом.

1915

В лесу

Словарь цветов

На эти златистые пижмы Росистые волосы выжми. Воскликнет насмешливо «только?» Серьгою воздушная ольха. Калужниц больше черный холод, Иди, позвал тебя Рогволод. Коснется калужницы дремя, И станет безоблачным время. Ведь мною засушено дремя На память о старых богах. Тогда серебристое племя Бродило на этих лугах. Подъемля медовые хоботы, Ждут ножку богинины чеботы. И белые ель и березы, И смотрят на небо дерезы. В траве притаилась дурника, И знахаря ждет молодика. Чтоб злаком лугов молодиться, Пришла на заре молодица. Род конского черепа кость, К нему наклоняется жость. Любите носить все те имена, Что могут онежиться в Лялю. Деревня сюда созвана, В телеге везет свою кралю. Лялю на лебеде Если заметите, Лучший на небе день Кралей отметите. И крикнет и цокнет весенняя кровь: Ляля на лебеде — Ляля любовь! Что юноши властной толпою Везут на пути к водопою Кралю своего села — Она на цветах весела. Желтые мрачны снопы Праздничной возле толпы. И ежели пивни захлопали И песни вечерней любви, Наверное, стройные тополи Смотрят на праздник в пыли. Под именем новым — Олеги, Вышаты, Добрыни и Глебы, Везут конец дышла телеги, Колосьями спрятанной в хлебы, — Своей голубой королевы. Но и в цветы запрятав низ рук, Та смугла встает как призрак. «Ты священна Смуглороссья», — Ей поют цветов колосья. И пахло кругом мухомором и дремой, И пролит был запах смертельных черемух. Эй! Не будь сурова, не будь сурова, Но будь проста, как вся дуброва.

<1916>

«Усадьба ночью, чингисхань!»

Усадьба ночью, чингисхань[308]! Шумите, синие березы. Заря ночная, заратустрь[309]! А небо синее, моцарть[310]! И, сумрак облака, будь Гойя! Ты ночью, облако, роопсь[311]! Но смерч улыбок пролетел лишь, Когтями криков хохоча, Тогда я видел палача И озирал ночную смел тишь. И вас я вызвал смелоликих, Вернул утопленниц из рек. Их незабудка громче крика Ночному парусу изрек. Еще плеснула сутки ось, Идет вечерняя громада. Мне снилась девушка-лосось В волнах ночного водопада. Пусть сосны бурей омамаены И тучи движутся — Батыи, Идут слова — молчаний Каины, И эти падают святые. И тяжкой походкой на каменный бал С дружиною шел голубой Газдрубал[312].

<1916>

Смерть в озере

За мною взвод, И по лону вод Идут серые люди — Смелые в простуде. Это кто вырастил серого мамонта грудью, И ветел далеких шумели стволы. Это смерть и дружина идет на полюдье, И за нею хлынули валы. У плотины нет забора, Глухо визгнули ключи. Колесница хлынула Мора, И за нею влажные мечи. Кто по руслу шел, утопая, Погружаясь в тину болота, Тому смерть шепнула: «Пая, Здесь стой, держи ружье и жди кого-то». И, к студеным одеждам привыкнув И застынув мечтами о ней, Слушай. Смерть, пронзительно гикнув, Гонит тройку холодных коней. И, ремнями ударив, торопит, И на козлы гневна вся встает, И заречною конницей топит, Кто на Висле о Доне поет. Чугун льется по телу вдоль ниток, В руках ружья, а около — пушки. Мимо лиц тучи серых улиток, Пестрых рыб и красивых ракушек. И выпи протяжно ухали, Моцарта пропели лягвы, И мертвые, не зная: здесь мокро, сухо ли, Шептали тихо: «Заснул бы, ляг бы!» Но когда затворили гати туземцы, Каждый из них умолк. И диким ужасом исказились лица немцев, У видя страшный русский полк. И на ивовой ветке извилин, Сноп охватывать лапой натужась, Хохотал задумчивый филин, Проливая на зрелище ужас.