Карафуто - Донченко Олесь - Страница 18

— Господин Куронума, — перевел штабс-капитан, — недоволен видом уважаемого господина Дорошука. Господин геолог сегодня слишком бледен. Тем более досадно узнать, что он продолжает свою неэтичную тактику упрямства и отказывается согласиться с некоторыми, совсем мелкими предложениями господина начальника полиции. Единственное, что мы сейчас требуем, — подписать этот лист бумаги.

— Но же он белый, как снег.

— Об этом не беспокойтесь. Ваше дело подписать.

— Я должен знать, что подписываю.

— К сожалению, я сам этого не знаю, — цинично ответил Лихолетов. — Но я убежден, что это не любовное письмо. Подписывайте, не забывайте о сыне.

— Вранье! Я слишком опытный окунь, чтобы попасться на этот крючок.

Лихолетов о чем-то тихо посоветовался с начальником полиции, после этого спросил:

— В последний раз спрашиваю: подпишете бумагу?

— Нет. Ведь потом вы заполните этот листок так, как захотите. И под этой писаниной будет стоять моя подпись. За кого вы меня держите?

— А ваш сын? Вы его не хотите увидеть? Он тяжело болен. Слышите? Что вы за отец? Ваш сын умирает…

— Провокация.

— Господин начальник полиции только что говорил, что вы получите от вашего сына его собственноручную записку. Я думаю, что это вас окончательно убедит.

ОТ ВОЛОДИ ТРЕБУЮТ ЗАПИСКУ

Отца забрали, и с того часа Володя остался в тюрьме один-одинешенек. Это помещение, в сущности говоря, совсем нельзя было назвать обычной тюрьмой. Это был скорее каменный мешок, насквозь сырой и холодный, с небольшим зарешеченным окошком вверху. Володя вспоминал когда-то прочитанную книжку про Петропавловскую крепость, где царь гноил революционеров. Юноше иногда казалось, что это и есть страшный Петропавловский каземат, в котором его похоронили навсегда.

День угасал, наступала ночь, потом в окошке снова начинало сереть. Володе казалось, что он сидит в этой яме бесконечно долго. Может, прошло трое суток, может пять. Полицай молча вносил ему еду — немного риса, иногда похлебку из соленой рыбы или вареных бобов.

Не раз юноша спрашивал у дежурного об отце. Но не получал ответа.

Долгими ночами, дрожа на голых досках от холода и пронизывающей сырости, Володя не спал и широко раскрытыми глазами вглядывался в черноту мрака. Иногда ему чудились шаги за дверью, тогда он схватывался, ожидая, что сейчас увидит отца. Придавленный страшной тоской, снова укладывался на свою деревянную постель.

Минутами он боялся, что потеряет рассудок. Сумасшествие было рядом, хватало за горло, путало мысли и ощущения, сковывало движения. Каменели ноги, каменело сердце, голова наливалась тяжелым оловом…

Последними усилиями воли юноша бросался к двери и стучал кулаками. Ему казалось, что дверь гремит, трясутся стены, и эхо этих звуков катится далеко-далеко. Но на самом деле никто не слышал его бессильного стука, его отчаянного протеста.

Иногда казалось, что он уже никогда не увидит отца. Наверно, никакой телеграммы из Советского Союза не было; наверное, самураи это придумали, чтобы заманить отца куда-то в застенок и убить. А может, они будут издеваться над ним и пытать, пока отец не даст согласие принять японское гражданство?

От самой мысли об этом холодные мурашки заползали в сердце. Нет, этого не может быть. Отец не такой. Вспоминалось, как отвечал он начальнику полиции. И потихоньку исчезали тоска и отчаяние. Они таяли в теплых воспоминаниях об отце, его образ выныривал из тьмы, его образ был здесь, возле Володи.

И тогда пылкая решительность наполняла все существо юноши. Нет, он будет твердым до конца, как и его отец. Пусть он заключен, пусть вокруг самураи, но он сумеет им ответить как следует. И он победит…

В такие минуты рождалась уверенность, что отец живой и невредимый и скоро состоится их радостное свидание. А там… возвращение на родину, мама, Инга, товарищи…

Девушка иногда приходила во сне с ласковыми словами и смешливыми искорками в серых глазах. Тогда Володя, проснувшись, украдкой, тихонько переживал несколько счастливых минут, боясь пошевелиться, чтобы не разогнать волшебный сон.

Как-то поздно вечером дверь каземата отворились. Ослепленный лучом фонаря, Володя моргал веками и тер кулаками глаза. Это было приблизительно на третьи сутки с того времени, как его разлучили с отцом. Кто-то большой, долговязый поставил на пол фонарь.

Теперь, оклемавшись, Володя узнал гостя. Это был переводчик и помощник начальника полиции. «Как его? Ну да, штабс-капитан Лихолетов». Он, он. Те же закрученные вверх тонкие кончики рыжих усов, оловянные выпуклые глаза.

Полицай принес деревянный обрубок, и Лихолетов сел на него. Ближе придвинул фонарь, потом взял его и поднял вверх, чтобы лучше видеть Володю.

Белогвардеец не спешил начинать разговор. Он, наверное, хотел сначала понять, в каком состоянии находится заключенный. Несколько минут Лихолетов молча изучал лицо и каждое движение Володи. Затем со звоном поставил фонарь и осмотрелся.

— Невозможная вещь! Гадкая нора, а не камера для арестованных. Здесь долго нельзя выдержать. Удивляюсь, молодой человек, что вы живы и здоровы.

Володя молчал, но каждый его нерв был напряжен, как никогда.

— Я пришел вас освободить. Японцы — жестокий народ. С большим трудом я добился приказа о вашем освобождении. Ведь я — русский. С какой радостью я поехал бы с вами в Россию!

В его последних словах Володе послышались искренние нотки. Этот белогвардеец говорит об освобождении? Неужели это правда? Неужели можно сейчас выйти на свежий воздух, встать на зеленую траву, увидеть отца?..

Володя вздохнул полной грудью, будто был свободен.

Но настороженность и внутренняя напряженность не исчезали. Почему этот белогвардеец такой добренький к нему?

Лихолетов долго ничем не выдавал свои намерения. Он сделался вдруг нежным лириком. Он говорил о красоте моря, о величественной тайге, о покрытых утренней кисеей тумана горах.

— Что за счастье жить! — тихо, даже интимно говорил он. — Моя мечта — это быть исследователем природы, как ваш отец. Ах, какие есть замечательные уголки! Какое захолустье! Скажите мне, молодой человек, какую специальность вы себе избрали?

Володя смутился от неожиданного вопроса. Что, в сущности говоря, нужно этому белогвардейцу? Для чего он рассказывает о красоте природы?

— Я вижу, что вы еще не определились с профессией, — вел дальше Лихолетов. — Это в самом деле очень тяжело. Я советую вам стать исследователем. Лучше всего иметь дело с природой: быть геологом, зоологом…

— Тем не менее лично вы считаете, что лучше всего иметь дело с японской контрразведкой…

Володя и сам не почувствовал, как выскочили из него эти слова. И Лихолетов не ждал, что юноша может ужалить. В первый миг он даже смутился, но решил воспринять все в шутку.

— К сожалению, молодой человек, вопрос стоит несколько иначе. Наоборот. Японская разведка считает, что ей лучше всего иметь дело со мной, а не мне с нею.

Но шутки не получилось, и Володя сразу же ответил:

— Самураи знают, кто им будет честно служить.

— Не будем об этом говорить. Любой хочет есть. Ваш отец служит большевикам…

— Это большая честь для него. Родина наша…

— Э, оставьте это. Ваш отец…

— Не трогайте моего отца!

— Речь именно о нем, молодой человек. Кстати, вы пошли в отца. Как и он, любите шутить. Но не в этом дело. Вы должны помочь вашему отцу. Если любите его, конечно. Ваш отец… сейчас очень болен…

— Отец? Что с ним?

— Он в тяжелом состоянии, по причине своего упрямства. Он отказывается предоставить нам некоторые незначительные сведения, нужные для оформления документов… Без которых вам нельзя выехать на родину. Вот бумага и ручка…

Лихолетов вырвал листик из записной книжки и протянул Володе авторучку с золотым пером.

— Напишите отцу записку. Я продиктую. Содержание такое: «Отец, я тяжело болею. Хочу немедленно тебя видеть». Вот приблизительно все.