Карафуто - Донченко Олесь - Страница 19

— Нет, я не напишу такого, — шепотом ответил Володя. У него перехватило дыхание от одной мысли, что он, Володя, может написать отцу лживую записку под диктовку врагов. — Не напишу! — повторил он, отпрядая, как от огня, от протянутой ему ручки.

Лихолетов, изображая сочувствие, покачал головой.

— Жаль, что вы уже никогда не увидите голубого моря, лесов, синего неба…

— Вот для чего вы расписывали мне перед этим красоты природы!

— Ерунда! Я сочувствую вам. Погибнуть в этой яме в семнадцать лет!

— Это лучше, чем стать предателем!

— Банальные слова. Ваш отец — больной.

— А отцу вы, наверное, говорите, что больной — я.

— Хорошо. Мы напишем так: «Отец, я хочу видеть тебя в эту последнюю свою минуту…»

— Последнюю?

— Да. Если не напишите записки, мы вас здесь живьем закопаем. И все концы в воду. Есть такое распоряжение Инаби Куронуми.

Мелькнула мысль: «А почему бы и не написать записку? Ведь я действительно хочу видеть отца. Эта записка будет ему знаком, что я живой». Тем не менее Володя отогнал эти мысли. Если белогвардеец требует записки с такой назойливостью, наверное, здесь что-то не так. Отца хотят опутать.

— Ничего я не напишу.

— А если так: «Отец, хочу тебя видеть. Завтра уже будет поздно». Как, молодой человек?

— Никак. Я не напишу ни единого слова.

— Вы не желаете отцу добра?

— Желаю. Поэтому и отказываюсь писать ему.

— А вот сейчас увидим, — вскочил на ноги Лихолетов. — Письмо напишешь, не то что записку!

Он позвал кого-то из-за двери, и в камеру вошли двое полицаев. Белогвардеец кивнул им, и они набросили юноше на шею веревку. Это были два японца — оба низенькие и вертлявые, оба зубастые, как щуки.

— Смерть пришла, — сказал Володе один из них, — яму копай надо!

Они потянули концы веревки — каждый в свою сторону. Боль резанула горло, перехватило дыхание. Володя схватился руками за веревку и замотал головой. Еще миг, и он свалился на землю.

НОЧЬЮ В ТАЙГЕ

Володя всхлипнул и расплющил глаза.

— С днем рождения! — услышал над собою знакомый голос Лихолетова. — Ведь вы вторично родились на свет. Воскресли из мертвых, чтобы написать записку своему отцу. Теперь вы в самом деле больной, и вранья не будет, хе-хе…

Володя был мокрый. Когда он потерял сознание, его, наверное, поливали водой. Он по-прежнему лежал на досках. Два полицая подняли его и посадили на деревянный чурбан. Володя покачнулся, голова у него шла кругом.

— До чего доводит ослушание старших! — насмехался Лихолетов. — Зато хорошая наука. Отец ждет записки от сына, а он… Вот бумага, вот ручка. Пожалуйста, я помогу.

Володя отстранил бумагу.

— Не напишу! — прошептал он, не в силах говорить громче.

— Напишешь, дорогой… напишешь, милый… — сдерживая ярость, процедил сквозь зубы Лихолетов. — Вижу, ты такая же бестия, как и твой отец. Я…

Он не успел закончить. Володя собрал последние силы, поднялся и, вдруг размахнувшись, ударил Лихолетова кулаком в лицо.

Полицаи бросились на юношу, как гиены. Они били его, топтали ногами, разрывали в клочья одежду. Володя снова потерял сознание, а когда пришел в чувство, в яме уже никого не было. Бледный свет пробивался сквозь решетку. Юноша понял, что на улице день.

Попытался сесть. От каждого движения болело все тело. Но он стиснул зубы и сел-таки. И неожиданно ощутил большую радость, что не написал записку. Он победил самураев! Он будто вырос, возмужал. Теперь, после всех истязаний, ему ничего не страшно. Он вспомнил, как ударил белогвардейца в лицо.

«Получил, гадюка. Чтобы не шельмовал отца!»

Он снова лег, и лежал на досках целый день, до тех пор, пока в яме не стало совсем темно. И за все время никто не наведался к нему, никто не принес ни еды, ни питья.

А жажда мучила невыносимо.

Много передумал Володя за этот день. Вспомнил всех родных, вспомнил товарищей. Дважды начинал плакать и плакал, тихонько вытирая слезы ладонями. Было же темно, и никто ничего не мог увидеть. Но родилось твердое убеждение, что он не сам. На родине обязательно узнают обо всем. И вырвут, любой ценой вырвут его с отцом из рук самураев. Но для этого надо самому быть мужественным до конца.

В яме клубилась тьма, когда к Володе снова пришел штабс-капитан Лихолетов. С ним был начальник полиции Инаба Куронума. В черных форменных мундирах они оба напоминали монахов-инквизиторов, пришедших на «работу» к своей жертве.

Володя вскочил и широко раскрытыми глазами смотрел на медленные движения палачей. Заворковал голос господина Куронуми. Мягкой кошачьей походкой он приблизился к узнику.

— Господин начальник полиции спрашивает, — отозвался Лихолетов, — почему вы так упрямо отказываетесь написать отцу записку?

Володя не отвечал.

— Господин Инаба Куронума предлагает вам деньги. Молодому человеку деньги всегда нужны. Сколько бы вы хотели? Не хотите ответить? А как же все-таки нам быть с запиской? Что? Отказываетесь написать? Напрасно, молодой человек, напрасно. Господин Куронума говорит, что в таком случае придется вас расстрелять.

Володя вздрогнул.

— Да. Очень просто. Расстрелять. Не вы первый, не вы последний. Нам надоело с вами возиться. Если не напишете записку…

— Стреляйте. Я уже сказал вам. Напрасно вы тратите время…

Неожиданно Володя умолк и схватился рукой за лицо. Губа! Проклятая нижняя губа! Она дрожала, как в трясучке, и это, наверное, видели и Лихолетов, и самурай.

Володя крепко закусил губу зубами. Ощутил во рту кровь, теплую и солоноватую.

Через полчаса юношу вывели из тюрьмы и посадили в автомобиль. Это был небольшой грузовик, приспособленный для перевозок рабочих на лесоразработки.

С Володей сели двое полицаев и Лихолетов. Автомобиль покатился по узкой лесной дороге. В свете фар мелькали сосны, убегая черным хороводом в ночь. Было темно, но вот из-за верхушек высоких деревьев выкатился белый месяц. Серебряная паутина заблестела на хвое, на лесных лужайках.

«Куда они меня везут?» — не покидала назойливая мысль. Володе казалось, что грузовик заехал уже в такую глушь, в такие чащобы, откуда назад нет дороги.

Переехали через болото. Грузовик подпрыгивал на кочках, кое-где блестела вода. Потом пошли песчаные взгорки с низенькими пирамидками елок, потом снова лес.

«Неужели на расстрел? Ну, конечно же…» И сердце так защемило, что Володя чуть сдержал стон боли.

Грузовик остановился на лесной лужайке. И этот путь сюда показался Володе таким коротким, как единый миг.

— Слезай! — скомандовал Лихолетов.

Стоя под высокой березой, Володя ощущал спиной каждый выступ на ее коре, каждый малейший сучок. Высоко вверху он увидел месяц, светивший прямо в глаза. Каждый ночной звук, каждый шорох и запах, каждое сказанное слово, становились в те минуты, словно навеки вычеканенными в сердце.

— Перед расстрелом господин начальник полиции велел в последний раз спросить: напишешь записку?

Лихолетов помолчал, выжидая. Молчал и Володя.

— Я думаю, что ты напишешь, парень, — нарушил тишину белогвардеец. — Сказать правду, мне тебя очень жалко, молодой человек. Это нелегко, умирать таким молодым. Может, ты не совсем представляешь себе, что это значит — умереть? А?.. А как хорошо вокруг! Прислушайся, парень. Тайга готовится спать. Выкатился на небо месяц. А какое благоухание! Запахи трав, сырой земли, хвои! Честное слово, я готов стать поэтом.

Голос Лихолетова эхом звучал в ночном лесу. И Володя ощущал, какая в самом деле вокруг тишина. Какая чрезвычайная тишина! Безумно хотелось жить. «Еще не поздно. Надо только написать отцу… Что написать? Ага, так.

Я больной… Хочу увидеть тебя… Хочу увидеть, хочу. Хочу жить!»

В нескольких шагах от себя Володя увидел три фигуры и три револьвера, нацеленные ему в лоб.

— Я считаю до трех. Раз… Два…

Лихолетов выдержал паузу. И в этот последний миг перед залпом у Володи мелькнуло: «Вот и все! Уже конец!» И вдруг все исчезло — и вечерняя тайга, и настороженная тишина, и даже три револьверных дула. Все исчезло, растаяло, опустело. Все стало как в тумане, вдруг все отодвинулось за тысячу километров.