В южных морях - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 49

26 июля, пятница. Вечером в темноте певцы с Макина промаршировали по дороге перед нашим домом, распевая песню о принцессе.

Этот день настал; она родилась сегодня; Ней Камаунаве родилась сегодня — прекрасная принцесса, королева Бутаритари.

Мне сказали, что так повторялось бесконечно. Песня, разумеется, была не ко времени и представляла собой просто-напросто репетицию. Но она была еще и серенадой, изысканным знаком внимания к нам от нашего нового друга Караити.

27 июля, суббота. Мы объявили о том, что покажем вечером в церкви сеанс волшебного фонаря, и по этому случаю король нанес нам визит. В честь Черного Дугласа (полагаю) вместо обычных двух телохранителей с ним было четверо, и этот отряд представлял собой диковинное зрелище, плетясь за ним в соломенных шляпах, юбках и куртках. Трое несли винтовки на ремнях прикладами вверх, дула угрожающе смотрели в жирную спину короля, четвертый повесил оружие на шею и держал его сзади обеими руками, будто спинодержатель. Этот визит затянулся очень надолго. Король, уже не возбужденный джином, ничего не делал и не говорил. Сидел расслабленно в кресле и покуривал сигару. Было жарко, дремотно, ужасно скучно, оставалось только выискивать в выражении лица Тебуреимоа ка

кие-то сохранившиеся черты мистера Трупа. Его, орлиный нос с грубо сплюснутым кончиком, казалось, пахнул ночными убийствами. Когда король уходил, Мака обратил мое внимание на то, как он спускается по лестнице (похожей на трап) с веранды. «Старик», — сказал Мака. «Да, — ответил я, — но, думаю, еще не старый». — «Молодой, — сказал Мака, — лет сорока». Потом я слышал, что он скорее всего еще моложе.

Пока шла демонстрация волшебного фонаря, я скрывался в темноте даже без обычного. Голос Маки, взволнованно объяснявшего диапозитивы со сценами из Библии, казалось, заполнял собой не только церковь, но и всю округу. Больше не раздавалось ни звука. Вскоре вдали послышалось пение, оно стало приближаться, вблизи по дороге пошла процессия, жаркий, чистый запах мужчин и женщин приятно овевал мне лицо. На углу люди, привлеченные голосом Маки и вспышками света в церкви, остановились. Было ясно, что подходить ближе у них нет желания. Полагаю, то были макинцы — закоренелые язычники, презирающие миссионера и его деятельность. Однако вдруг от компании оторвался один человек и вбежал в церковь; в следующий миг за ним последовали еще трое; в следующий — группа около двадцати человек неслась со всех ног. Таким образом, маленький отряд язычников замер в нерешительности на углу и растаял перед соблазном волшебного фонаря, словно ледник весной. Самые закоренелые тщетно насмехались над дезертирами; трое убежали в виноватом молчании, но все-таки убежали; и когда предводитель обрел наконец разум или власть, чтобы привести свой отряд в движение и вновь заставить петь, он продолжил путь по темной дороге в значительно уменьшившемся количестве.

Тем временем светящиеся изображения появлялись и исчезали. Какое-то время я стоял незамеченным в задних рядах зрителей и услышал прямо перед собой голоса двух любовников, следивших за этим зрелищем с любопытством, мужчина играл роль толмача и (подобно Адаму) соединял ласки с объяснениями. Диких зверей, особенно тигра и давних любимцев школьников соню и мышь, приветствовали радостными возгласами; однако больше всего вызвала удивление и восторг библейская серия. Мака, по мнению его огорченной жены, оказался не совсем на высоте положения. «Что случилось с этим человеком? Почему он молчит?» — воскликнула она. Молчал он, видимо, потому, что был потрясен громадностью открывшейся возможности, у него голова закружилась от счастья, и хорошо или плохо справлялся он со своей задачей, демонстрация этих благочестивых «призраков» заглушила во всех частях острова голос циника. «Да ведь это значит, — говорили повсюду, — это значит, что в Библии все правда!» И когда мы вернулись впоследствии, нам сказали, что это впечатление все еще живо, и те, кто видел волшебный фонарь, рассказывают о нем тем, кому не довелось. «Да, это все правда, все это происходило на самом деле, мы видели». Довод этот не такой уж наивный, как кажется, я сомневаюсь, что эти островитяне знакомы с какими-то способами изображения, кроме фотографии, поэтому картинка, где представлено событие (по старому принципу мелодрамы — «камера не может лгать, Джозеф»), служит веским доказательством того, что оно действительно происходило. Это тем более вызвало у нас удивление, поскольку многие из наших диапозитивов были до нелепого грубыми, и один (Христос перед Пилатом) был встречен смехом, к которому вынужден был присоединиться даже Мака.

28 июля, воскресенье. Караити пришел просить о повторении «призраков» — это слово стало общепринятым — и после того, как получил обещание, повернулся и покинул мой скромный кров, даже не попрощавшись. Выказывать обиду я счел

неразумным; прошедшие времена были слишком тяжелыми, нынешние оставались неопределенными, а сын королевы Виктории обязан был поддерживать честь дома. Я был ослом в львиной шкуре, я не мог рычать на языке островов Гилберта, но был способен вызывающе смотреть. Караити заявил, что не хотел никого обидеть, извинился убедительно, искренне, на джентльменский манер, и тут же успокоился. Показал нам кинжал и объявил, что придет назначить цену за него завтра, потому что сегодня воскресенье, подобная щепетильность язычника удивила меня. Он сказал с проказливым видом, что этот кинжал «хорош для заклания рыбы», и мы решили, что он говорит о двуногой рыбе. По меньшей мере странно, что в Восточной Полинезии слово «рыба» является общепринятым эвфемизмом для обозначения его острова, Караити позвал двух вассалов, дожидавшихся его снаружи, и они определили ее в четыреста пятьдесят человек, но (добавил весело Караити) скоро будет гораздо больше, потому что все женщины в интересном положении. Задолго до того, как мы расстались, я совершенно забыл о его оскорблении. Однако он помнил о нем, и по весьма любезному побуждению нанес нам на другой день долгий визит, а уходя, церемонно распрощался.

29 июля, понедельник. Наконец-то настал великий день. Вскоре после полуночи тишину нарушили хлопанье в ладоши и монотонное пение о Ней Камаунаве, меланхоличный, медленный и несколько угрожающий такт временами нарушался грозными криками. Небольшую группу людей, праздновавшую таким образом в ночные часы, видели среди дня резвящейся на лужайке совершенно голой, но никто на них не обращал внимания.

Вокруг летней гостиной на искусственном островке, защищенной от мерцающей лагуны, сновали оживленные мужчины и женщины. Внутри она была забита островитянами всех возрастов и размеров, во всякой степени обнаженности и наряженности. Сидели мы так тесно, что как-то у меня на коленях оказалась весьма красивая женщина, два маленьких постреленка упирались мне в спину ногами. Там могла находиться матрона в полном убранстве холоку, в шляпе и в цветах; ближайший сосед в ближайший удобный миг мог сдернуть лямки с ее полных плеч и обнаружить монумент плоти, скорее раскрашенный, чем прикрытый тонким риди. Маленькие леди, считавшие себя слишком важными, чтобы появляться голыми на столь шумном празднестве, останавливались снаружи у всех на виду, держа в руке миниатюрные риди, через минуту они входили полностью одетыми в концертный зал.

В обоих концах вставали петь, а потом садились отдыхать сменявшие друг друга труппы певцов, приехавшие с Кумы и Малого Макина на севере, из Бутаритари и прилегающих деревушек на юге; обе труппы обращали на себя внимание показной варварской роскошью. Посередине, между этими соперничающими лагерями трубадуров, стояла скамья, на ней восседали король с королевой. Фута на два-три повыше зрителей, теснившихся на полу, — Табуреимоа. Как обычно, в полосатой пижаме, с надетым на плечо ранцем, где наверняка (по островной моде) лежали пистолеты, королева в пурпурном холоку, с распущенными волосами, с веером в руках. Скамья была повернута к приезжим, что являлось продуманной формой вежливости, и когда петь наступала очередь бутаритарианцев, этой паре приходилось поворачиваться на скамье, положив локти на ограду и являя нам зрелище своих широких спин. Царственная чета время от времени успокаивала нервы курением глиняной трубки, величественность ее усиливалась винтовками пикета телохранителей.