Курляндский бес - Плещеева Дарья - Страница 39

Но что, если письмо предназначалось именно им? И этот толстопузый князь с надменной рожей – на самом деле ловкий и хитрый дипломат?

Не зря же они прибыли в Гольдинген одновременно – бегинки и московиты!

А о том, что в Москве появились толковые дипломаты, Аррибо знал доподлинно.

Взять хотя бы князя Мышецкого. Этот господин был родным сыном того Мышецкого, что ездил с посольством в Грузию (хоть эту Грузию даже просвещенный европеец не сразу на карте найдет, однако грузинские дела – это персидские и турецкие дела, а Персия и Турция играют немалую роль в европейской политике). Младший Мышецкий присоединился к посольству старшего Мышецкого и настолько хорошо себя показал, что часто в важных переговорах замещал отца. Потом был с русским посольством в Речи Посполитой, ездил в Персию – подготовить почву для успешного визита «Великого посольства» князя Лобанова-Ростовского, а из Персии сразу поскакал в Москву – началась война, русская армия отправилась на осаду Смоленска, царю требовались хорошие дипломаты, чтобы во время предполагавшейся войны со Швецией проводить переговоры с европейскими государями. Мышецкий в начале этого года был направлен полномочным послом в Бранденбург и Данию, а по дороге до того ловко поговорил в Митаве с герцогом Якобом, что выторговал нейтралитет Курляндии и много иных благ для своей державы.

В Бранденбурге он сумел уговорить курфюрста не выступать против московитов, а даже направить посла в Москву для переговоров, торговых и политических. Потом, прибыв в Данию, князь добился от датского Фредерика обещания не заключать мира со Швецией и при возможности вступить в войну против нее.

Но Мышецкий был сейчас далеко, за морем, а человек с непроизносимым прозванием Ордин-Нащокин – можно сказать, под боком.

О нем знали немного – из захудалого дворянского семейства, обитавшего во Пскове, но воспитанный и образованный получше княжеского сына: знал не только латинский и польский языки, но еще и математику. Кроме того, он – видимо, часто встречаясь с немецкими купцами, торговавшими во Пскове, – знал немецкие нравы. А надежных людей, знакомых с Западом не по книжкам, в Москве было мало, потому их привечали и давали им поручения, на которых можно выдвинуться. Более двадцати лет назад шведы услышали это имя – Ордин-Нащокин объявился на границе, куда его послали для осмотра и исправления пограничной линии по рекам Меузице и Пижве и для принятия обратно в русское подданство земель, как-то незаметно присвоенных шведами за двадцать пять лет, прошедших со дня заключения Столбовского мира. С поручением он справился, но потом о нем в Москве забыли, а вспомнили лет шесть назад, когда Псков взбунтовался. Странным образом причиной послужил Столбовский мир – с земель, которые Москва уступила шведам, народ побежал на русскую территорию; своеобразным выкупом за этих перебежчиков было обязательство русского правительства поставить Швеции зерно; когда государство стало закупать это дипломатическое зерно, цены на хлеб резко взлетели, а кому это понравится? Ордину-Нащокину, которого обвинили в симпатиях к «немцам», пришлось бежать из города. Он доставил в Москву точные сведения о бунте, потом вместе с отрядом князя Хованского отправился усмирять псковичей, многое сделал для замирения этого края – и потом опять исчез.

Объявился он два года назад – воеводой в приграничном городке Друе, недавно отнятом русскими у поляков. А кого попало в военное время не поставят воеводой в таком месте. Да и слухи о том, что он велит строить струги и речные суда в количестве, вовсе не потребном для торговли, настораживали.

Если увязать все вместе – бегинок, кардинала Мазарини, князя Тюфякина, загадочного Ордина-Нащокина, струги и войну, то возникали всякие любопытные возможности…

Московиты уже могли получить письмо – и по этой простой причине Аррибо не отыскал его. А обшаривать лагерь московитов – для этого нужно последнего ума лишиться. Это не лагерь, а привал татарской орды, столько там походных шатров, телег и дикарей…

Герцог мог получить письмо, а мог и не получить. Если бы получил и был этим письмом недоволен – бегинок бы уже не было в Гольдингене. Если они еще тут и затевают строительство своего бегинажа – значит, письмо кардинала пришлось курляндскому герцогу по душе. И наверняка будут другие письма.

Аррибо мог только плюнуть и потихоньку убраться из жилища бегинок – а потом ждать, ждать, ждать, наблюдая за ними и по их поведению пытаясь угадать ход событий.

Парадный обед в доме гольдингенского бургомистра был целым действом и растягивался часа на два, а то и на три. Поэтому Аррибо не стал разыскивать Йооса там, где танцовщик сидит в засаде, решив, что парень ему сейчас может принести больше вреда, чем пользы. Если бы Йоос, увязавшись за поваром, случайно узнал, что его невеста прячется в жилище графа ван Тенгбергена, началась бы большая суматоха.

Герцог, примерный семьянин, при всем своем прекрасном отношении к молодому графу, мог резко высказаться против разврата – так резко, что граф бы убрался из Гольдингена, гордо задрав нос. А этот безумец был нужен Аррибо – хотя бы для наблюдения за бегинками.

Так что Аррибо отправился к графу ван Тенгбергену в надежде обнаружить его дома и угадал – граф и Дюллегрит сидели в спальне и решали, как же быть, причем их разговор сильно смахивал на беседу двух глухих. Дюллегрит толковала о Длинном Ваппере, который ее прибьет, а граф – о ночных полетах с милым бесенком над гольдингенскими крышами.

– Ваша светлость, нужно отвести девицу хотя бы к бегинкам, – сказал Аррибо. – Она очень сообразительный бесенок, но если ее увидят в вашем доме – у бесенка будут большие неприятности.

И, поскольку граф продолжал декламировать наизусть большие куски из «Хромого Беса», Аррибо тихонько объяснил Дюллегрит свой план. Ей нужно помириться с братом – а для этого необходимо, чтобы он убедился: сестра, обидевшись на него за дурное обхождение, убежала к женщинам, которые дали обет помогать нищим и обездоленным.

– Он видел тебя здесь? – прямо спросил Аррибо.

– Он видел, как я входила в дом, – призналась Дюллегрит.

– Ты уверена, что он тебя узнал?

– По-моему, узнал. Он стучал в дверь и требовал, чтобы я к нему вышла.

– А если бегинки скажут, что ты провела ночь у них, что он ответит? А они скажут – из милосердия! И вообще, на мой взгляд, тебе лучше жить с женщинами, которые почти монахини, а не в компании молодых мужчин.

– Они меня не любят, – призналась Дюллегрит. – Эта, сестра Анриэтта, спала с Никлассом, а потом строила глазки Эразмусу… то есть господину графу.

– Не все ли равно, кому она строила глазки. Сейчас бегинки обедают у бургомистра. Мы пойдем к ним и подождем их во дворе. Они помогут тебе помириться с братом, а ночевать ты теперь будешь у них. Не беспокойся, я им заплачу, чтобы тебе дали еду и постель.

– Но я не хочу ночевать у бегинок! – возмутилась Дюллегрит.

– Значит, ты хочешь поссориться с братом, – такой вывод сделал Аррибо. – Твой брат хочет возглавить придворную балетную труппу. Из-за тебя герцог откажет ему и велит убираться обратно в Антверпен. А граф не женится на девице, которую опозорили перед герцогом и, главное, перед герцогиней. Это хоть ты понимаешь?

Дюллегрит промолчала.

– Если ты хочешь, чтобы у тебя с твоим милым что-то получилось, слушайся меня, – велел Аррибо. – Я дурному не научу. Ты совсем молоденькая, ты от любви ума лишилась, я это понимаю. А добрый дядюшка Аррибо тебе поможет. У меня сестренка твоих лет – я вот тебе, дурочке, помогу, а потом, может, если она глупостей наделает, другой добрый человек сестренке поможет… Ты пойдешь к бегинкам, а я скажу Никлассу, что знаю, которая из гольдингенских девиц бегает к графу в сумерках… Ночью все кошки серы и все девицы хороши. Тем более что две последние ночи, кажется, были безлунные.

– Было это в Мадриде, в конце июля, – отрешенно произнес граф. – Только что пробило одиннадцать вечера – зловещий час для прохожих, а в темную, безлунную пору самое подходящее и законное время для темных делишек и шуточек со смертью.