Спартанцы Гитлера - Пленков Олег Юрьевич - Страница 95

95

На славянском Востоке Европы — вплоть до Таллинна и Кракова — росли немецкие города с готическими церквями, ратушами, монастырями и гражданскими строениями. Самой молодой немецкой колонией была Пруссия — творение немецкого рыцарского ордена, который сначала боролся с врагами веры на Ближнем Востоке, а потом стал обращать в христианство славян и прибалтийские народы. В XV в. преграду немецкому продвижению поставил разгром Ордена у Грюневальда, но постепенное освоение этих земель продолжалось. Объединившись с Бранденбургом и осуществив территориальные приращения по Вестфальскому миру, Пруссия смогла создать прочную военно-бюрократическую государственную систему. Прусские цвета — это черно-белые цвета орденского государства; наследницей ордена стало герцогство Пруссия.

Восточная Пруссия была для Германии и Европы тем же, чем для Америки «дикий Запад», с той разницей, что остававшиеся в стране пруссы не были краснокожими, они были индоевропейцами и либо были ассимилированы, либо долгое время сохранялись как старопрусские семьи. Язык пруссов, близкий литовскому и латышскому, постепенно был вытеснен немецким, при этом каких-либо расовых или национальных преследований или ограничений не было, так как Пруссию цементировали другие ценности, преимущественно этического, а не расового или националистического свойства. С поданными ненемецкого происхождения в Пруссии обращались так же, как с немцами. Вплоть до Фридриха Вильгельма IV (правившего в 1840–1857 гг.), прусские короли обязательно владели и польским языком{847}. В Западной Пруссии — по переписи 1910 г. — жили немцы, поляки, мазуры и кашубы. Мазуры были евангелического вероисповедания и говорили на мазурском языке (отличающемся от польского); они расселялись в восточнопрусских приморских районах и занимали треть территории всей Восточной Пруссии. Родственные же полякам кашубы проживали довольно компактно — в двух округах Восточной Пруссии они составляли 31 и 69% населения{848}.

Тридцатилетняя война (1618–1648) стала для Германии колоссальной травмой; она принесла не только неописуемое опустошение и обнищание, не только полное порабощение крестьян в Восточной Германии и Австрии, но и разложение и деградацию немецкой культуры и мысли. Вакуум, возникший в XVII в. в германском пространстве после победы над габсбургскими гегемонистскими устремлениями, не мог быть заполнен мелкотравчатыми и корыстными князьями, и наступило столетие французского влияния в политике, литературе, архитектуре, искусстве, языке и обычаях. То, что Германия смогла обрести новое дыхание, — во многом есть заслуга протестантской, энергичной и мужественной Пруссии. Это стало очевидным с середины XVIII в. по войнам Фридриха Великого: казалось, что Пруссия вновь берет на себя миссию колонизации и освоения Востока. После третьего раздела Польши поражение Ордена под Грюнвальдом было отмщено, большая часть прусских подданных стала после войн Фридриха II славянами, прусское знамя развевалось над Варшавой.

Наполеоновские войны и Венский конгресс на время положили конец устремлениям Пруссии: русский царь стал королем Польши, но Пруссия сохранила Данциг, устье Вислы, Познань и Силезию. Иными словами, Пруссия была потеснена со славянских земель, но значительно расширилась на запад за счет присоединения рейнских земель — это способствовало усилению экономической мощи и процветанию государства. Перенос «центра тяжести» Пруссии на Запад способствовал обострению отношений с Австрией в борьбе за господство в Германии к основанию Второго Рейха в 1871 г. Казалось, что у Бисмарка не было намерений продолжения колонизации Востока, и два поколения пруссаков, забыв о возможностях движения на Восток, расширяли промышленность и торговлю, развивали флота и приобретали заморские колонии.

Долгие годы в немецком сознании пруссачество было синтезом подчеркнуто солдатского духа и христианского евангелического этоса; оно демонстрировало особый стиль, связанный с обостренным чувством долга, скромностью, умеренностью и правовым порядком в государстве. Связывать этот стиль с тоталитарным государством Гитлера нет никаких оснований, поскольку «экстремальный радикализм национал-социализма нашел своего вождя в австрийце с католического немецкого юга, а прусский трезвый дух кальвинизма и Просвещения отвергал экстремальный национализм»{849}.

Пруссия — как ни одна страна, ни один народ, ни одна культура в европейской истории — не вызывала столь полярных эмоций: любовь, восхищение и почитание с одной стороны и — отвращение и ненависть с другой стороны. Поразительно, что самое бедное немецкое княжество, не обладавшее никакими богатствами, население которого на 80% было неграмотным, смогло стать пятой державой континента в относительно короткий промежуток времени между воцарением Великого курфюрста (1640 г.) и смертью Фридриха Великого (1786 г.). Именно последний выбрал в жены Петру III будущую российскую императрицу Екатерину II. Звезда Пруссии в европейской политике взошла практически одновременно со звездой России — в 1640 г. к власти пришел Великий курфюрст Фридрих Вильгельм. При нем Пруссия была единственной толерантной и терпимой к меньшинствам европейской страной (в веротерпимости только Нидерланды могли равняться с Пруссией): в 1685 г., когда во Франции отменили Нантский эдикт, Великий курфюрст (кальвинист, в отличие от своих подданных лютеран) приютил 20 тыс. гугенотов, в 1690 г. из 11 тыс. жителей Берлина было 4 тыс. гугенотов, а в 1700 г. в Берлине французы-гугеноты составляли 20% населения. До гугенотов — в 1671 г. — приют в Пруссии находили евреи, потом вальденсы, меннониты и 18 тыс. лютеран из Зальцбурга, вытесненных тамошними католиками{850}. Великий курфюрст почти все высокие должности в своем государстве отдавал единоверцам — кальвинистам, часто выходцам из Голландии. Интересно заметить, что у российского императора Петра I была та же симпатия к голландцам.

Значение Пруссии определяется тем, что она являлась ядром Германии, да и сейчас многие немецкие политические и иные добродетели имеют прусские корни. Трагично, что сразу после войны и Аденауэр (рейнский немец) и Ульбрихт (саксонец) испытывали антипатию к Пруссии, что также сыграло роль в ее послевоенной печальной судьбе. Одним из мотивов антипрусских настроений было то, что непременным качеством прусского характера считалась грубость — во времена Гете галантными слыли, в первую очередь саксонцы, и богатые англичанки приезжали в Дрезден, чтобы обучиться немецкому языку и тонким манерам в «немецком Париже»{851}. Когда Клаус Манн спросил Аденауэра о том, какой из парламентов был самым ответственным с точки зрения интересов государства и общности, тот — несмотря на нелюбовь к пруссакам — коротко и ничего не комментируя ответил: «прусская Палата господ»{852}. С 1917 г. Аденауэр был некоторое время ее депутатом от Кельна, в период Веймарской республики он был депутатом рейхстага, потом наблюдал работу бундестага, поэтому мог ответить с полным знанием дела. Очевидно, что преимущества «прусской Палаты господ» (Herrenhaus) были не в ее ярко выраженном сословном характере, но в особых этических прусских качествах.

Если во Франции Просвещение не коснулось широких масс, за исключением периода Великой революции, и простой народ по-прежнему шел за католическими священниками, то в Пруссии Просвещение проникло не только в государственный аппарат, но и в церковь. Просвещение стало содержанием прусского протестантизма, а протестантизм — формой Просвещения. Лютеранская ориентация на государство развилась вместе с прусским Просвещением в своего рода почитание государства, в котором слились в одно целое государственный резон и любовь к Богу{853}, а также служение государству — беспристрастное и беспрекословное, что было совершенно несовместимо с национал-социализмом, отстаивавшим собственные принципы и цели. Служением общности (а не отдельному индивиду, как в кальвинизме) был пронизан и пиетизм прусских лютеран. Не случайно именно в Пруссии впервые дало о себе знать немецкое национальное самосознание — в 1813 г. нигде в Германии не было сравнимого с прусским национального воодушевления в связи с антинаполеоновской войной: ни в Саксонии и Тюрингии, ни на Западе Германии. Кроме того, никогда не существовало прусского партикуляризма, которым была больна остальная Германия. 17 января 1871 г., за день до провозглашения империи, старый король Вильгельм 1 в слезах жаловался: «Завтра наступит самый несчастный день в моей жизни! Мы будем хоронить Прусское королевство»{854}. В том же 1871 г. некий польский депутат рейхстага сказал, что поляки доверяют Пруссии и хотят остаться под ее скипетром, а в единый немецкий Рейх не хотят{855}. Мать польского министра иностранных дел Владислава Барташевского (он был министром в самом начале нашего века) в момент вступления вермахта в Варшаву говорила сыну, что немцы могут быть жестокими, но Германия — это правовое государство. Она долгое время жила в Пруссии и, хотя не любила эту страну, но была высокого мнения о ее правопорядке{856}. На самом деле, «цитадель права» (по словам Майнеке) Пруссия в годы Веймарской республики была оплотом демократии. Прусская традиция продолжилась и после 1945 г., так как политическая культура не может быть создана искусственно или произвольно устранена. «Пруссия, — писал в этой связи известный немецкий историк Дирк Блаузиус, — была с момента возникновения ФРГ важным ингредиентом ее политической культуры»{857}.

вернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернуться