Пленники Раздора (СИ) - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка" - Страница 51

— Довольно.

Разноцветные пятна понеслись перед глазами.

…В другой раз он очнулся вечером. Было темно. Пахло старым домом. Какая-то заброшенная изба — дверь, обвисшая на петлях, тёмные провалы окон, за стенами шумит лес.

— Сейчас, сейчас…

Женщина снова склонилась над ним, усадила, устроила на плече безвольную голову:

— Ешь.

Он подчинился. Медленно глотал, опять не понимая, чем кормят. Думал, после этого позволят поспать, но нет.

— Как тебя зовут? Помнишь?

Покачивание головой.

— Вспоминай…

Тяжелые веки опустились. Вспоминать не хотелось.

Женщина начала злиться, прислонила его спиной к неровной бревенчатой стене, чтобы не заваливался, и сказала:

— Вспоминай, косматая образина!

Он хотел спать.

Пощёчина. Одна. Вторая. Третья.

— Открой глаза!

Пришлось подчиниться. Боли не было. Но оплеухи мешали спать.

— Ты — мертвяк. Ты хоть это понимаешь? Упырь. И жив только благодаря моему Дару. Говори, если не хочешь завтра бродить по лесу вонючей падалью и искать живую плоть! Говори, не зли меня… — она склонилась над ним и дёрнула за волосы. — Вспоминай, страхолюдина. Не для того я волоку тебя через весь лес, смердящий ты кусок мяса, чтобы уговаривать! Не можешь охотиться, не можешь толком идти. Тянешь из меня силы! Тупая скотина, которую надо дотащить туда, куда задумано. Поэтому отвечай, пока я не бросила тебя тут подыхать!

Её гнев, а самое главное — угроза стать нежитью — подействовала, хотя больше человек ничего не понял. Слова доносились до него, будто из-под толщи воды, смысл их доходил не сразу. Пленник словно разучился думать. Осталось лишь упрямство — молчать и не подчиняться. А почему, зачем, он уже не помнил. Знал, что были когда-то темнота и страдание. Но больше ничего. Однако сейчас покорился. Не хотел становиться упырём.

— Меня… зовут…

Как? Как его зовут?

— Ах ты, вонючее страшилище! — выругалась женщина. — Столько всё не дох, а теперь решил сподобиться?

Ледяная ладонь легла на макушку.

— Вспоминай!

Холод схлынул с тела, как волна.

Боль!

— Как тебя зовут?

— Фебр… — прохрипел он. — А ты… Мара… чтоб тебя лешие…

Ее пальцы переливались зелёным огнём.

— …по болотам драли, да, — закончила за него волколачка.

Страдание отступило. Ходящая снова опустила обережника на пол и улеглась рядом — огромная хищница. Жаль, он не мог зарыться пальцами в густой мех — руки не слушались. Она была теплая. И грела его, вытянувшись вдоль спины.

Следующим утром она снова чем-то накормила пленника. Он не чувствовал вкуса. Он дурел от запахов. Никогда не знал, что их так много: травы, хвои, листвы, коры, гнилой воды, земли, смолы, прели… Хотелось упасть на землю и дышать, дышать, дышать. Хотелось идти… нет, бежать, захлёбываясь горячностью охоты. Хотелось есть. Поймать зверя, разорвать зубами живую тёплую плоть и грызть, чтобы сочно хрустели на зубах кости…

Он застонал. Зубы чесались изнутри. Рот наполнялся слюной. Этот запах…

Тяжелая пощечина вернула туда, где он находился — на лесную полянку.

— А ну хватит… — женщина вновь держала обережника за запястья. — Эк тебя распирает. Вставай.

Она дёрнула его, рывком поднимая на ноги. Он поднялся, шатаясь из стороны в сторону, из горла вырвалось глухое рычание, непохожее на человеческое.

Ходящая улыбнулась, прильнула, обняла дрожащие от напряжения плечи.

— Мы снова пойдём. Держись крепко, косматая ты образина.

Огромная волчица шагнула под его руку. Пленник непослушными холодными пальцами вцепился ей в загривок. Перед глазами снова неслись разноцветные пятна. Запахи леса дурманили. Кружили голову. Запах травы, земли, прячущегося в чаще зайца, мха и папоротника… Человек вдыхал этот воздух, осязал его языком, нёбом, губами. Бежать. Быстрее, быстрее, быстрее!

Холодно. Всё равно было холодно…

А потом темнота.

В Славути обережникам пришлось задержаться. Установившаяся распутица не выпустила странников из города — дороги раскисли, а с неба падал тяжёлый мокрый снег, который сменялся то дождем, то моросью.

Лесана ходила глядеть на строящийся детинец. Работы тут не останавливались даже зимой и продолжались, несмотря на причуды весенней погоды. Крепкие молодые ребята из недавно собранной дружины поглядывали на чужинку с недоумением, но помалкивали. Старшой велел вопросов не задавать, мол, живет у сторожевиков молодица с мужем и братом, так ничего в том диковинного, родня-де у всех есть, даже у Осенённых. Вот, приехали гостинцев передать да повидаться.

За столько седмиц странствий Лесана уже привыкла ходить в женских рубахах, прятать волосы под покрывалом, потому больше не казалась сама себе нескладной и угловатой. Однако всякий раз, когда удавалось вновь облачиться в одёжу ратоборца, девушка испытывала облегчение. По счастью, ей доводилось вздевать чёрное платье воя не так уж редко — Лют не любил сидеть на месте.

По приезде в новый город оборотень перво-наперво удовлетворил неуемное любопытство: походил по славутским улочкам, помучил обережницу расспросами, а потом ожидаемо опять запросился в лес. Но и в этот раз Лесана отпустила его, снедаемая сомнениями. Однако через пару дней волколак вывел дикую стаю на засидку сторожевиков и снова не пытался сбежать.

После удачной охоты у Люта приключился припадок безделья и болтовни. Что ни день, он наседал на спутницу с какими-нибудь расспросами, от которых той становилось одновременно и смешно, и тошно.

— Что ты там карябаешь? — спросил как-то оборотень, когда девушка при свете лучины царапала на бересте короткое послание в Цитадель.

— Пишу грамотку для Главы, — ответила Лесана, предчувствуя расспросы.

Не прогадала.

— Как пишешь? — тут же свесился с печи Лют.

Обережница вздохнула, понимая, что скупым объяснением от оборотня не отделаешься.

— Пишу, где мы, сколько стай изловили, что нового в городе.

— Дай-ка, — он спрыгнул на пол, подхромал к столу и выхватил у собеседницы бересту. Провел по гладкой поверхности пальцами, пытаясь, видимо, понять, что за чудо такое творит Осенённая. Нахмурился:

— Что это?

— Слова, — сказала Лесана, отбирая у него грамотку.

— Там только царапины, — снисходительно заметил Лют, давая понять: не такой уж он и простак, чтобы столь безыскусно можно было его обдурить.

— Это резы. Из них складываются слова. Глава разберет их и поймет, что я хотела сказать.

Оборотень озадачился и сел рядом на лавку.

— Не понимаю, — признался он.

Лесана задумалась. Как объяснить тому, кто не ведает о смысле грамоты, что это такое?

— Ну, вот, положим, я нарисую палочкой на земле круг, а от него по четыре черты в разные стороны. На что будет похоже?

Волколак несколько мгновений размышлял, потом неуверенно спросил:

— На паука?

— Да, — кивнула обережница. — Вот и тут так же. Ну, почти так. Из рез складываются слова, слова складываются в…

— Понял я, понял, — оборвал её Лют, которому, как всегда, не хватило терпения дослушать. — И, дескать, по этим царапинам можно разобрать, что ты сказать хочешь?

— Можно, — кивнула Лесана, надеясь, что он, наконец, отстанет.

— Погоди, — оборотень загорелся любопытством и явно не собирался заканчивать разговор. — Что ж, этак каждый научиться может? И я?

Он осторожно водил чуткими пальцами по исчерченной острым писалом мягкой березовой коре, словно надеялся прочесть мудрёные письмена.

— И ты, — сказала обережница, снова отбирая у собеседника послание. — Только зачем тебе?

— Любопытно, — ответил оборотень. — Да и полезно.

Девушка пожала плечами и слегка уязвила его:

— Не так-то это просто. Не всякий легко сладит.

Оборотень хмыкнул:

— Ну, уж если ты смогла, я точно не оплошаю.

От насмешки в его голосе, а тем паче от красноречивого «уж если ты», Лесане сделалось обидно и она замолчала.

Волколак не догадался, что задел её, спросил, как ни в чем не бывало: