Стихи о вампирах (сборник) - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 6

6

Часть II

Любовь и черствый хлеб средь нищих стен — Прости, Амур! – есть пепел, прах и тлен. Подчас любовь – и в золото одета — Мучительней поста анахорета. Сказания из призрачной страны Непосвященным чужды и темны. Поведай Ликий о себе хоть слово — Нахмурилась бы нравственность сурово, Но столь недолгим был восторга час, Что не послышался шипящей злобы глас. Сам Купидон от ревности мгновенной К блаженству пары этой совершенной Над створом двери, что в покой вела, Парил, раскрыв шумящие крыла, И полночи вокруг рассеивалась мгла. Но вот пришла беда: перед закатом — За пологом, прозрачно розоватым, — (Подвешенный на нити золотой, Колеблем ветром, он вплывал в покой Меж мраморных колоннок, открывая Голубизну эфира), созерцая Друг друга сквозь ресницы в полусне, На ложе, как на троне, в тишине Любовники покоились счастливо. Но тут донесся вдруг нетерпеливо, Веселый щебет ласточек смутив, Сторожевой трубы пронзительный призыв. Очнулся Ликий: звук не повторился, Но мыслей рой тревожный оживился. Впервые он пурпуровый чертог, Где обитал пленительный порок, Душой обеспокоенной покинул, Стремясь в тот шумный мир, что сам отринул. У Ламии приметливой тотчас Невольно слезы полились из глаз. Она державой радостей владела, Но Ликия блаженство оскудело: Уйдя в раздумье, отдалился он… Над страстью чудился ей погребальный звон. «О чем ты плачешь, дивное творенье?» «О чем твое, скажи мне, размышленье? Оставил ты меня – и тяжело Легла забота на твое чело. В твоей груди мне места нет отныне». Воскликнул он: «В твоих зрачках, богиня, Себя я созерцаю как в раю; Мечтаю страстно, чтоб любовь свою Воспламенить рубиновым гореньем. Каким твое мне сердце ухищреньем В ловушку заманить и взять в полон — Таить, как аромат таит бутон? До дна испить блаженство поцелуя? Узнать ты хочешь, что в душе храню я? От любопытных восхищенных глаз Никто не в силах редкий скрыть алмаз, Пред замершей толпой не возгордиться! Хочу я изумленьем насладиться Взволнованных коринфян. Пусть скорей, Встречаемы приветствием друзей И недругов досадою открытой, На улице, гирляндами увитой, Мы в колесницу брачную взойдем Перед Гимена шумным торжеством». Но Ламия упала на колени: Не сдерживая жалобных молений, Ломала руки, горем сражена. Переменить намеренье она Возлюбленного пылко заклинала. Задет он был и удивлен немало, Но кроткую строптивицу склонить К согласию желал – и, может быть, Невольно властью упивался новой Терзать и речью бичевать суровой. Разгневанный ее упорством, он Стал так прекрасен, точно Аполлон В тот миг, когда, Пифона поражая, Вонзилась в пасть змеи стрела златая. Змеи? О нет! Змея ли перед ним? Безропотно со жребием своим Она смирилась, юноше покорна, Во власть любви отдавшись непритворно. Он прошептал в полночной тишине: «Открой же имя сладостное мне! Не спрашивал о нем я, почитая Тебя богиней. Гостья неземная, Как среди смертных ты наречена? Заздравный кубок алого вина Поднимут ли друзья твои высоко, Родные соберутся ль издалека?» «Нет у меня на свете никого, Кто б мог придти на это торжество. Безвестна я в Коринфе многолюдном. Отец и мать навеки беспробудным Почили сном. Их пыльный склеп забыт, Над урнами лампада не горит: Одна осталась я в роду злосчастном. Из-за тебя в порыве сладострастном Презрела я завещанный обряд. Зови гостей, но если нежный взгляд Имеет власть, как прежде, над тобою — Пусть Аполлоний с праздничной толпою Не переступит свадебный порог». Смутился Ликий, но никак не мог Добиться объясненья слов столь странных, — И вдруг умолк в объятьях сна нежданных. Обычай был: пред брачным торжеством Невеста покидала отчий дом В час предзакатный, под фатою скрыта. Вслед колеснице радостная свита Бросала с песнопеньями цветы… Но, Ламия, как одинока ты! Без Ликия (отправился он вскоре На пир сзывать родню), в безмерном горе, Отчаявшись безумца убедить Любовь от глаз завистливых таить, Она решилась с ревностною страстью Придать великолепие несчастью. Откуда к ней явилось столько слуг И кто они – не знал никто вокруг. Под шум незримых крыл зажегся ярким Сияньем зал. Неслась к высоким аркам Томительная музыка – она, Казалось, держит в воздухе одна, Стеная от мучительной тревоги, Воздвигнутые волшебством чертоги. Панель из кедра отражала строй Высоких пальм: они над головой Вершинами сплелись, и в пышных кронах Зажглись светильники среди ветвей зеленых. Роскошный пир под лиственным шатром Благоуханья источал. Весь дом Она прошла – тиха, бледна, бесстрастна, В наряде дивном царственно-прекрасна. Невидимым прислужникам своим Велит изображением резным Ветвей из мрамора и яшмы темной Украсить каждый уголок укромный. Довольная убранством, в свой покой Она взошла, наедине с тоской Укрылась в тишине уединенья — И там со страхом стала ждать вторженья Гостей зловещих, буйным кутежом Готовых возмутить затворнический дом. Вот час настал для толков суесловных. Злосчастный Ликий! Тайну нег любовных, Счастливого безмолвия удел — Зачем, глупец тщеславный, ты презрел? Явилось стадо: шумною гурьбою Теснясь у входа, с завистью тупою Глазели гости на роскошный дом, Вознесшийся мгновенным волшебством. На улице, с младенчества известной Всем обитателям застройкой тесной, Возник дворец диковинно-чудесный. Недоуменно внутрь они спешат; Но средь вошедших некто острый взгляд В убранство дивное вперил сурово, Ступил на мрамор, не сказав ни слова, Угрюм и строг – то Аполлоний был. Холодную усмешку он таил, Как будто мгла запутанного дела Пред мыслью зоркой таяла, яснела. У входа Ликий встретился ему… «Являться не пристало никому На пир счастливый гостем нежеланным, И все-таки присутствием незваным Смущу веселье юношей и дев — И ты простишь мне!» Ликий, покраснев, Склонил чело: философа брюзгливость Рассеяла горячая учтивость. Вступают вместе в пиршественный зал. Благоуханий полон, он сиял Торжественно зажженными огнями. В панелях ярко отражалось пламя Светильников; затейливо вились Курений струйки, устремляясь ввысь С треножников священных, что, подъяты Над мягкими коврами, ароматы Распространяли: ровно пятьдесят Курильниц с миррой выстроилось в ряд. Вдоль стен зеркальных к потолку взлетая, Дымки сплетались и двоились, тая. Овальные столы вознесены На львиных лапах и окружены Удобным ложем; радостно мерцало Вино, внесенное из тьмы подвала; Блестели чаши, грузно-тяжелы. От яств ломились пышные столы, Щедрей даров Церериного рога — И каждый освящен изображеньем бога. Рабы, гостей в прихожей обступив, Им волосы маслами умастив, Отерли члены губкой благовонной — И, облачившись в белые хитоны, Все двинулись для пиршества возлечь На шелк, ведя придирчивую речь Вполголоса, никак не понимая, Откуда вдруг взялась обитель неземная. Чуть слышно музыка плыла вокруг, И разносился мелодичный звук Напевной речи эллинской, сначала Негромкой, но как только развязала Язык струя блаженная, гостям Ударив в голову, поднялся гам; Сильнее загремели инструменты — И вот диковинные позументы Завес тяжелых, весь просторный зал, Что роскошью невиданной сиял, И Ламия в прекрасном облаченье Уже не повергают в изумленье. Спасительное, райское вино! Блаженством оделяешь ты одно. В зенит вознесся Вакх, воспламеняя Огнем глаза и щеки. Дверь резная Раскрылась – и невольники внесли От Флоры пышный дар – наряд земли: Цветов охапки из лесной долины Переполняли яркие корзины, Сплетенные из прутьев золотых — Пирующим венки для прихотей любых. Какой венок для Ламии? Какой — Для Ликия? Каким мудрец седой Увенчан будет? Папоротник с ивой Пусть отеняют взор ее тоскливый; Пусть лозы Вакха юноша возьмет — Он в них забвенье страхов обретет; Над лысым лбом философа колючий Чертополох пускай с крапивой жгучей Чинят раздоры. От прикосновенья Холодной философии – виденья Волшебные не распадутся ль в прах? Дивились радуге на небесах Когда-то все, а ныне – что нам в ней, Разложенной на тысячу частей? Подрезал разум ангела крыла, Над тайнами линейка верх взяла, Не стало гномов в копи заповедной — И тенью Ламия растаяла бесследной. Вот, сидя с ней в возглавии стола, Счастливый Ликий от ее чела Глаз не отводит, но, оцепененье Любви стряхнув, он через стол в смущеньи Украдкой посмотрел: там хмурый лик К ним обратил морщинистый старик. Хотел он кубок, полный до краев, Поднять за мудреца, но столь суров Был взгляд учителя неблагосклонный, На юную невесту устремленный, Что, трепеща, поникла та без сил. В тревоге Ликий за руку схватил Свою невесту. Холодом могилы Ему на миг оледенило жилы, Потом жестокий жар вонзился в грудь… «О Ламия, ответь же что-нибудь! Испугана ты – чем? Тебе знаком он?» Забыв про все, не слыша гвалт и гомон, В глаза он впился, смотрит: как чужая, Глядит она, глядит не узнавая, По-прежнему недвижна и бледна — Как будто колдовством поражена. Вскричал он: «Ламия!» В ответ – молчанье. Заслышав крик неистовый, собранье Притихло; смолк величественный лад. Еще звучала лютня невпопад, Но мирт в венках увял – и постепенно Безмолвье воцарилось. Запах тлена По зале пробежал – и все вокруг Смертельную тоску почувствовали вдруг. Он снова: «Ламия!» в порыве диком — Отозвалось лишь эхо слабым вскриком. «Сгинь, мерзкий сон!» – он возопил в слезах. Вгляделся вновь: не бьется на висках Лазурной нитью жилка; краски нежной На коже щек не видно белоснежной; Запали глубоко глаза в глазницы; Застыли, как у мертвой, острые ресницы. «Прочь, ты – жестокосердый! Прочь, палач! Скрой лживые глаза, скорее спрячь! Иль кара справедливая богов, Невидимо вступающих под кров, Пронзит тебя внезапной слепотой, Оставит в корчах совести больной, — За то, что ты, бесчестный и презренный, Гордыней нечестивой, дерзновенной Могущество благое попирал, Обманом изощренным оскорблял. Коринфяне! Взгляните на злодея: Под веками, безумьем адским рдея, Взор демона горит… И нет укрытья Любви моей… Коринфяне, взгляните!» «Глупец!» – с презрением софист изрек Охрипшим голосом – и, словно рок Свершился неизбежный, с жалким стоном Пал Ликий перед призраком склоненным. «Глупец! – вновь Аполлоний произнес, Глаз не спуская с Ламии. – От гроз И бедствий жизни я тебя спасал Затем ли, чтоб змеи ты жертвой стал?» При слове том у Ламии несчастной Дух захватило: беспощадно-властный Разил ее, как пикой, острый взор. Рукою слабой смертный приговор Молила не произносить – напрасно! Софист суровый с ясностью ужасной «Змея!» воскликнул громко… В этот миг Послышался сердца пронзивший крик — И Ламия исчезла… Упоенье Ушло от Ликия, и в то ж мгновенье Угасла жизнь… Друзьями окружен, Простерт на ложе без движенья он: И обернули тело в свадебный хитон.