Булатный перстень - Плещеева Дарья - Страница 109

Оттуда все четверо пошли к большому пирсу, разделявшему Купеческую и Среднюю гавани. Александра заволновалась. Вся надежда была — что они все-таки разойдутся в разные стороны, и Михайлова удастся перехватить хоть на две-три минуты. Этого довольно, чтобы объяснить ему свои поступки и уйти с гордо поднятой головой.

Так и вышло.

— Где ваша посудина? — спросил Новикова Михайлов.

— В Петербуржской пристани, отсюда пара шагов.

— Ну так давай прощаться.

Новиков и Михайлов обнялись, потом Михайлов повернулся к Усову.

— Бог в помощь, крестничек. Возвращайся в Тулу, да вперед не дури. Там твое место. Присмотри за ним, Володька.

— Не стану. Обидно лишь — такие хлебцы пропали… Ну да я попробую новые сварить. Я все записывал — какая руда, откуда, пропорции. Может, выйдет. Тогда вернусь — и сразу к Кулибину, меня уж научили.

— Что стоишь пень пнем? Обними крестного батюшку, — велел Новиков. — Скажи — писать ему будешь.

Михайлов облапил Усова и легонько оттолкнул.

— Чего нежности разводить? — сказал он. — Ну, с богом!

— С Богом!

И они разошлись. Новиков с Усовым, покинув пирс, свернули вправо, к причалам Петербуржской пристани, а Михайлов — в сторону маяка, что уже горел в конце пирса, у входа в Петровский канал. Ероха же, видя, что его с собой не зовут, сперва постоял несколько секунд в растерянности, потом побежал за Михайловым и заступил ему дорогу.

— Михайлов! Ты твердо решил? Не брать меня? — спросил он.

— Сам-то ты что хочешь? Я коли решаю — то, как в азбуке, «рцы слово твердо». А ты?

— Вот те крест! — Ероха перекрестился. — Ну, что еще?!.

— И как ты собрался держаться? — с любопытством поинтересовался Михайлов. — Ей-богу, я даже вообразить не могу…

— Я способ придумал, — право, сам придумал! — быстро заговорил Ероха. — Пока в подвале с этим голубчиком сидел. Всякий раз, как мысль в голову придет, я ей, дуре, сперва говорю: нет. А ежели полчаса ей долдонишь «нет», а она, подлая, не унимается, тогда я спрашиваю себя: кто ж ты такой, ежели дня без водки не можешь? Продержись всего лишь этот день, чтобы самому себе показать, что ты не тряпка. И до ночи как-то выходит…

— А назавтра с утра, лба не перекрестив, за чарку?

— Да завтра уж другой день, и я сам с собой опять договариваюсь!

— И так — каждое утро?

— Да!

— Мудрено. Как же с тобой быть?

— Разве я плохо послужил?

— Хорошо послужил. И сенатор Ржевский за тебя слово замолвил. Сказал: обещал-де мичману Ерофееву, что позаботится о нем. И просил меня присмотреть тебе место.

— Неужто не присмотришь?!

— Хм… Но ведь коли ты вдругорядь уйдешь в запой на полгода… тогда что? Ведь получается, что я вроде бы Ржевскому за тебя поручился. Сказал, что ты на оном месте будешь служить трезво и честно. А ты валяешься, натянувшись в зюзю. Тогда-то что?

— Нет, — сказал Ероха. — Нет! Навсегда! Коли я опять надену офицерский мундир!..

— Так мундир-то белый, на нем всякое пятнышко видно.

— Возьмешь меня с собой? На «Мстиславца»?

Михайлов помолчал. Решение далось ему не сразу.

— Ну… Бог с тобой. Вон там, видишь, Угрюмов топчется, беги к нему, скажи — я велел тебя взять. А пожитки для тебя на «Мстиславце» сыщутся. Штурманом со мной пойдешь.

Это была не дворянская должность, после того как в сорок пятом году Адмиралтейств-коллегия отчего-то запретили набирать штурманов из шляхетства. Большим уважением на судах она не пользовалась, учиться на штурмана молодежь не желала, и Корпус выпускал их все менее. Но Ероха был бы счастлив пойти и штурманским учеником.

— Карты с лоциями я тебе дам, у меня их целый сундук. Без мундира пока поживешь. Но смотри. Сорвешься — заступаться не стану.

— Не сорвусь! Ученый!

— То-то.

Глава двадцать шестая

ПРОЩАНИЕ

 На пирсе стояло несколько человек с имуществом — моряки, которые, залечив в госпитале не слишком опасные раны, возвращались на свои суда. К ним и спешил Ероха, счастливый, как будто его назначили адмиралом вместо оплошавшего Грейга. Он подбежал к Угрюмову, на радостях обнял его и чуть не скинул в воду стоящих у кнехта два мешка торфяного мха, что Михайлов вез в подарок Стеллинскому.

Восьмипушечный катер «Летучий» стоял на рейде, и Александра видела смутно белевшие паруса и фонари на мачтах. Он должен был доставить Михайлова к его «Мстиславцу».

Капитал шел неторопливо, стараясь не хромать. Вразвалочку шел, как положено бывалому моряку. И с каждым шагом отдалялся на тысячу верст.

— Михайлов! Постойте! — закричала Александра.

Он резко повернулся, увидел, узнал, дернул головой и уставился на горевшие вдали окна Морского корпуса.

— Постой… на два слова… — еле выговорила Александра, подбежав. Тут ветер сорвал с ее головы шляпу, она поймала и от досады ударила ею по юбке.

Михайлов хмыкнул.

На «Летучем» на первом стали отбивать склянки — это был тот самый отбой, шесть склянок, и Михайлов, слушая, улыбнулся — это было, словно «Мстиславец» издалека зовет его.

— Мы не должны, мы не можем так расстаться, — начала Александра. — Я должна все объяснить!

— А, собственно, зачем? Мне никаких объяснений не надобно.

— Мне надобно! Я… я была неправа, когда кричала на тебя… Это от волнения, ты должен понять!..

— Понимаю.

— И то, как мы расстались… Это было глупо, нет, не то… Я слишком мало знала тебя, с тобой нельзя было говорить так…

— Выбирайте, сударыня, впредь таких, с кем можно. Простите, меня ждут.

Вдруг Александре вспомнился тот день, когда она познакомилась с Михайловым. Но не Михайлов встал перед глазами — загорелый, мокрый, по колено в воде и в одной лишь набедренной повязке, — а цветы, которые она собирала для акварельного букета. Розоватый изящный вьюнок и желтоватый простецкий тысячелистник. Вьюнок сорвать легко, а до стакана с водой не донесешь, скукожится от избыточной нежности. А тысячелистник — пока стебель не измочалишь, не сорвешь, зато стоек, хоть и не слишком пригляден.

Это была подсказка ангела-хранителя, подсказка, которую Александра тогда толком не расслышала, но сейчас-то она прозвучала ясно и внятно. И в голове что-то словно перевернулось. Как будто на голову была накинута плотная вуаль — и вдруг ее сдернули, и мир обрел яркие краски, и непонятно стало, как можно было столько времени пребывать в тумане.

Она еще не понимала, что это за странные ощущения, только чувствовала себя, словно утопающий, которого за шиворот вытянули из воды, и вот — он уже дышит во всю силу легких, и ничто более не имеет значения, кроме вдыхаемого спасительного воздуха.

Михайлов стоял перед ней, уже готовый развернуться и уйти. Как его удержать — она не знала, ей никогда еще не приходилось удерживать уходящих мужчин.

Бросив наземь шляпу, она стала стягивать с пальца булатный перстень. Он, как на грех, словно прирос, и это было странно — не распух же палец, которому перстень был великоват!

— Вот, он твой… возьми..

Александра протянула перстень на ладони, но Михайлов только покачал головой. Словно соприкосновение рук было ему неприятно, как и взглядов. Александра пыталась посмотреть ему в глаза, но он этого не желал. Избегал слишком усердно для человека, демонстрирующего естественное равнодушие.

Обдумывать слова и держать разумные речи не было возможности, голова работала не так, как у нормальных людей. «Кто-то», словно очнувшись и пробив панцирь рассудка, выискивал в словаре Александры слова, ничуть не заботясь о ее желании, гордости и приличии, и заставлял язык произнести их, лишь бы удержать бывшего любовника еще на несколько минут.

— Послушай, я сделала глупость, страшную глупость — она могла стать непоправимой, но Господь уберег! — выпалила Александра и ужаснулась: о чем это, что за глупость, откуда взялось слово? — Это… это какое-то умственное затмение! В голове у меня помутилось, я не понимала, что творю… Я словно ослепла…