Булатный перстень - Плещеева Дарья - Страница 110

— А теперь прозрела?

— Да, да! Слушай… я не знаю, как начать… Ты не можешь так уйти, не простив меня! Не прощать — тяжкий грех! Я только одного прошу — чтобы ты меня простил!

— Да я и думать забыл, — почти равнодушно отвечал Михайлов. — Мало ли что — сегодня с одним проказничать, завтра с другим, да и в свете это большим грехом не почитают.

— Ты ошибаешься… — тут Александра вспомнила их первую встречу и шалости в реке. — Я не знаю, как тебе объяснить, но ты ошибаешься.

— Ну, пусть так!

— Ты можешь меня простить?

— Могу, разумеется. Коли у нас сегодня Прощеное воскресенье, — усмехнулся он. — Вон и Ероху тоже… Глядишь, в святые попаду, щеки под оплеухи подставлять начну! Все. Простил. Теперь я могу идти?

— Перстень возьми. Мне его Павлушка подарил, сынок…

— Знаю. Ржевский рассказал.

— Так возьми.

Михайлов подумал — и взял перстень, сунул небрежно в карман. На палец надевать не пожелал. Это означало — даже такого мистического соприкосновения с Александрой ему более не надобно.

Впервые Александра увидела, какова обида гордого и норовистого человека. Без воплей, какими иногда сопровождали свою отставку модные вертопрахи, и без мнимо-беззаботных шуток, а просто — независимый вид и легкое пренебреженье, чуть-чуть более явное, чем следовало бы.

— Ну, стало быть, прощай, — сказал Михайлов.

— Прощай, — ответила Александра. — Господь с тобой…

И он пошел прочь — моряцкой своей поступью, вразвалочку, чуть прихрамывая и не оборачиваясь.

Задувал сильный ветер, настоящий балтийский, мокрый и злой, нагло вздергивая юбки, изничтожая прическу, он заставлял жмуриться и идти наугад, и Александра поняла: так и должно быть: мужчина фальшивый, покидая, уходит к другой женщине, а истинный — только в ночь и ветер, за которым — война.

Отнюдь не та война, которую весело обсуждают в светских салонах, по примеру государыни называя шведского Густава «Фуфлыгой». Другая — та, которую знают на Васильевском острове.

И там, у Свеаборга, у Гангута, у Роченсальма, он не единожды скажет: «я так решил и отвечаю за свои решения». Потому что такова обязанность мужчины.

Откуда она могла это знать? Кто в столичном свете мог рассказать ей об этом? Ржевский? Да разве она спрашивала?

И вдруг совсем некстати вспомнилась Поликсена. Ведь и она, кажется, произнесла довольно твердо: «я так решила». И пока не сделаешь этого — будешь нянчиться со своим прошлым, как с хворым младенцем, а примешь решение — откроются ворота в будущее?..

Не в то будущее, которое она себе старательно готовила, на которое была уже обречена, а какое-то иное. В том, другом, она могла бы обрести счастье, как Глафира Ржевская, выбравшая мужем, возлюбленным и отцом своих детей мужчину… Что за мысли лезут в голову?..

Александра перекрестила Михайлова издали — что еще она могла сделать сейчас? И вдруг поняла: есть еще целых десять шагов, что отделяют его от группы моряков, целых десять — можно успеть!

— Стой, стой! — закричала она и побежала следом.

Остановился он не сразу, только на самом краю пирса. Боцман Угрюмов, уже стоявший в шлюпке, протянул руки, чтобы принять капитана второго ранга, потому что шлюпка отчаянно плясала на волнах.

— Да стой же! — Александра дернула его за руку и развернула к себе. — Я буду ждать тебя!

Безумие, безумие владело душой! Словно бы кто-то взял метлу и вымел из нее все, что скопилось за последние недели, оставил одну только совесть, — и эта совесть была сейчас безупречно чиста.

То единственное, что могло бы стать пятном на совести, Александра отбросила прочь, найдя ему точное определение: соблазн, затмение души и сердца, подумав при этом грубовато, без сожаления — этот не пропадет и без женской заботы не останется — у него еще много романсов наготове.

Михайлов несколько растерялся. Он не понимал, что происходит. Хотя говорил же ему сенатор о странной способности женщин испытывать острое материнское чувство к людям, вовсе того не достойным, и приходить в сознание в самую неподходящую минуту.

Тогда он вопросов не задавал, а надо бы! Ведь что-то Ржевский пытался ему сообщить, внушить, вложить в непривычную к любовным соображениям голову.

Похоже, Ржевский знал о нем такое, о чем сам он не подозревал. И, вспомнив чувствительного сенатора, Михайлов фыркнул — видел бы Ржевский это объяснение! Впрочем, грубости бы он не одобрил — нужно быть в меру любезным, в меру, не более того.

— Это война, Сашетта, и она — надолго, — почти вежливо сказал Михайлов. — Она еще только начинается. — И с опозданием понял, что бывшую любовницу Сашеттой не называют.

— Кончится же она когда-нибудь! Ты… ты вернешься?

— Как я могу знать? — Он все еще был сердит.

— Ты вернешься… ко мне?.. Ради бога… клянусь тебе…

Михайлов молчал и хмурился довольно долго — за это время Александра не менее десяти раз померла от страха, что он не простит, и столько же раз воскресала.

Наконец она услышала единственные слова, которые могли сделать ее счастливой.

— Ну что с тебя возьмешь? — и Михайлов покачал головой. — Раз уж мы булатом обручились — так тому и быть. Жди! Вернусь!