Булатный перстень - Плещеева Дарья - Страница 42

Поликсена чувствовала — в отношениях случилась перемена. По неопытности она думала — всему виной брюхатость: как любить женщину, которая из грациозной красавицы превратилась в неповоротливую толстуху?

Но потом наступила ночь, которая открыла правду. Поликсена ждала супруга (для себя она его называла супругом), ушедшего в какое-то светское собрание. Она была в доме одна. Одиночество ее не смущало и не раздражало — конечно, хотелось бы, чтобы любезная Сташка могла прибежать всякую минуту с новой книжкой или модным узором для вышивки, но и без того смысл жизни имелся: угождать супругу. Смольнянок учили вести домашнее хозяйство и покупать припасы, Поликсену даже самый изощренный купец в этом деле не надул бы, и она, только поселившись в новой квартире, нашла и хорошую молочницу, и разносчика зелени, и надежного мясника. Тогда живот еще так не торчал — она могла бывать в рядах, где покупательнице, набравшей много товара, давали мальчика, чтобы донес до дому корзину. Потом довольно было послать за провиантом бабу, что приходила по утрам прибираться, купцы и разносчики уже знали вкусы хозяйки. Поликсену это даже развлекало, а дома она стряпала и баловала супруга разносолами.

И вот она, сидя у окошка и не желая зажигать свечи, думала о завтрашнем жарком и о новых тарелках, которые очень хотела купить, — с букетами и темно-розовыми каемками, гарднеровского завода, потому что тратить деньги на позолоченный французский фарфор не могла, деньги приходилось беречь.

Время было позднее, супругу уже следовало вернуться. Вдруг на улице послышался его голос — он ссорился с мужчиной, который виновен был в том, что нес ему важное письмо, да не донес. Поликсена и не подозревала, что супруг может впадать в такую ярость.

И тут появилась женщина.

Сидя у окошка в третьем жилье, Поликсена не могла разглядеть ту, что стояла возле самых дверей, для этого пришлось бы высунуться. Но ее голос был вполне уверенной в себе женщины.

Она спросила, что случилось и не требуется ли помощь. Причем так, как если бы перед ней стоял хороший знакомец, с которым не нужны экивоки и реверансы. Супруг ответил, что опозорен и погиб. И вдруг в их беседе случился перелом — они вмиг перешли на «ты», после чего оба замолчали.

Поликсена встревожилась — что там еще могло произойти? Она выглянула, но увидела только прохожих и неподвижного человека, стоящего на коленях. И тут незримый супруг воскликнул довольно громко:

— На нас смотрят!

Поликсена отшатнулась от окошка. Она не сразу догадалась, что он имел в виду прохожих. И мучительно долго не могла понять, почему его смущают чьи-то небрежные и мимолетные взгляды?

Потом женщина предложила поговорить у него дома, но супруг сказал, что это невозможно. Как ни была Поликсена неопытна, а поняла — будь эта женщина просто приятельницей, он привел бы ее сюда и попросил выставить на стол угощение. А коли не хочет знакомить с той, которая перед Богом ему жена, то дело неладно.

Супруг решил, что поговорить можно и во дворе на лавке, повел туда женщину, а Поликсена перебежала от окошка гостиной, глядевшего на улицу, к кухонному, выходящему во двор.

Окно по летнему времени было открыто, и Поликсена отчетливо слышала голоса. Новость следовала за новостью: супруг выдумал спешно ехать в Москву, его сильно беспокоила пропажа важного письма, та женщина предложила помочь в поисках, и тут между ними началось любовное объяснение. Супруг твердил, что жить без нее не может, и негодовал на прошлое, которое являет собой преграду меж ними.

А «прошлым» была она, Поликсена. И когда влюбленные опять замолчали, она поняла — целуются.

Потом они расстались. Супруг пришел домой, был в смятении, вытаскивал из комода вещи, пытаясь уложить их в дорожный сундучок. Поликсена села на стул и смотрела, придерживая руками живот, — дитя во чреве стучалось и ворочалось, словно пыталось убежать от беды.

Потом он набрался мужества, подошел, обнял, поцеловал в щеку — теми же губами, которые только что дарили восторг другим устам. Поликсена чувствовала, что летит во мрак, в бездонную пропасть. Нужно было хотя бы спросить его, когда вернется, хотя бы пожелать счастливого пути, — слова не шли с языка.

Супруг не просто ушел — сбежал, ухватив сундучок за кольцо в крышке, а Поликсена слушала гаснущий стук торопливых шагов.

Нужно было что-то предпринять — но что, скажите на милость, может предпринять восемнадцатилетняя женщина, невенчанная жена, до смерти влюбленная в переменчивого супруга, да еще за две недели до родов? Плакать разве что… только плакать…

А потом возникло безумное решение — раз он более не любит и страдает от невозможности любить другую, то не связывать ему руки, — уйти!

Адрес госпожи Арсеньевой Поликсена знала — старуха, навещавшая ее в Смольном, хвалилась своим домом и соседями. Конечно, будет крик, возмущение, но потом она угомонится, даст приют и, что важнее, даст совет: как жить с младенцем на руках, не имея доходов и при этом страстно желая постричься в монахини?

Но являться к Арсеньевой все же было страшновато, и Поликсена с узелком ходила по Большой Морской, набираясь мужества, пока не ощутила вдруг себя в объятиях — Мавруша, сбежав из дому и отыскивая арсеньевское жилище, увидела подругу и кинулась к ней, едва увернувшись из-под копыт рысака.

Всю эту печальную историю Мавруша знала наизусть. И было ей тяжко — когда Поликсена, открыв медальон, показала лицо своего неверного и любимого, Мавруша узнала человека, покорившего ее душу неземным прекрасным голосом.

И если Поликсена имела хоть то утешение, что могла говорить с лучшей подругой о своей беде, то Мавруша и такого не имела. Она была обречена молчать о своей любви, а поскольку любовь была роковая и вдвойне безнадежная — ведь возле Нерецкого уже обретались две женщины, мать его будущего дитяти и загадочная возлюбленная, — то у Мавруши была одна дорога, в девичью обитель, ибо никого другого она уж никогда не полюбит.

Но сперва нужно было помочь Поликсене — во что бы то ни стало помочь.

— Ложись-ка лучше спать, Мурашка, — сказала Мавруша. — Все-таки тут лучше, чем на чердаке. А утром принесем оттуда твое добро. И я первым делом поговорю с Сашеттой.

— Не надо.

— Надо! Потому что… больше не с кем! Я попрошу, она даст экипаж, мы поедем к тетушке Федосье Сергеевне. Там полон дом женщин, и для тебя место найдется, там и родишь. Ты пойми, нельзя тебе нигде сейчас бегать, нужно жить в одном месте!

— Но не здесь!

— Не здесь, не здесь!.. Только не плачь! А знаешь, можно ведь пойти к господину Бецкому! Он добрый, он смольнянок любит! Он придумает, как быть!

— Это будет позор на весь Санкт-Петербург!

— Да нет же, нет! Бецкой в свете человек уважаемый! Он найдет способ спрятать тебя, а потом помирить с супругом…

— Я с ним не ссорилась. Хочу одного — чтобы когда-нибудь ему сообщили, что умерла инокиня Поликсена, а он тогда бы понял… понял…

И Поликсена расплакалась.

Разумеется, Мавруша тоже разревелась, вообразив подобную картину: когда сообщат Нерецкому, что умерла инокиня Мавра. Умирать страх как не хотелось, да ведь скончаться следует молодой, чтобы лежать в гробу невыносимо прекрасной, чтобы люди говорили: ее сгубила тайная и безответная любовь!

Но в восемнадцать лет слезы иссякают быстро — и подруги, сидя на диване в обнимку, вспомнили вдруг, как еще во втором возрасте они прятали под перинками сухари из черного хлеба, чтобы грызть их по ночам. Вспомнили, как чинили шелковые пояски, которые выдавались раз в три года. И вдруг тихонько засмеялись — вот когда они были счастливы, какой радостной была жизнь, невзирая на холод в дортуарах и тоненькие одеяльца.

Потом Поликсена все же заснула. А Мавруша впервые в жизни поняла, что такое бессонница. Она укладывалась то так, то сяк, переворачивала подушку, даже косу переплела в надежде, что мерные движения гребня пойдут на пользу. Ничто не убаюкивало, и тогда Мавруша, встав, пошла копаться в комоде, благо белые ночи еще длились, да и лампадка горела в углу под образом Богородицы. Она достала свои сокровища — куски батиста, мотки кружев: нужно было выбрать необходимое для крестильной рубашечки. Нехорошо, чтобы дитя оказалось в храме Божьем без нарядной рубашечки, отделанной лучшим кружевом, а шить смольнянок выучили на совесть.