Гиблое место - Шхиян Сергей - Страница 38

Я не дал ей досказать и завладел губами. Морозова испуганно убрала лицо.

– Ты, чего это, батюшка, делаешь?

– Целуюсь, – честно сознался я.

– А для чего?

– Для чего люди целуются? Не знаю, наверное, для удовольствия.

– Это ты как бы христосуешься? – опять удивила меня странным вопросом Наталья Георгиевна.

Я начал постепенно врубаться, что с поцелуем я немного поспешил. Поцелуи между мужчинами и женщинами в этом веке еще не вошли в моду.

– Тебя муж никогда не целовал? – на всякий случай спрос ил я.

– Я что, крест или икона? – удивленно ответила женщина.

– А можно, я тебя поцелую, ну, как икону?

– Поцелуй, батюшка, коли охота есть, ты все-таки лицо почти духовное.

Я приник к невидимому, прохладному лицу и начал нежно, едва касаясь губами, целовать щеки, шею, плечи молодой женщины. Наталья Георгиевна сначала никак не воспринимала прикосновения, боясь то ли подвоха, то ли неведомой опасности.

– Батюшка, что-то мне щекотно, – пожаловалась она, когда поцелуи стали настойчивее. – Ты, коли тебе такая охота, так делай сразу, моей воли нет против мужчины.

– Не мешай, – попросил я, с трудом отрываясь от теплой, шелковистой кожи. – Я сам знаю, что делать.

– Ну, воля твоя, – покорно ответила женщина, замирая в моих объятиях.

– Что-то, батюшка, меня в жар бросает, – вдруг пожаловалась Наталья Георгиевна. – Губы у тебя больно горячи.

– Потерпи, любовь всегда горяча.

– Я жена честная и всегда себя блюла, – уже прерывисто дыша, сообщила Морозова. – Ты не демон ли? У меня все нутро горит!

– Не демон, – успокоил я. – Дай свои губы, сама поймешь!

Я завладел ее мягкими, неловкими губами, и у нас начался долгий, бесконечный поцелуй.

– Батюшка, да когда ты, наконец, начнешь, никаких сил нет терпеть...

Потом были стоны и неясные слова, дурманящая сладость горячего, женского тела и обжигающая нежность...

– Нешто так бывает? – спросила Наташа, когда мы, усталые, лежали под пахучим сеном, вытянувшись во весь рост и едва касаясь друг друга. – Я замужем уж десятый год, а сладости-то, выходит, и не знала.

В ответ я только поцеловал ее в губы и снова обнял. Меня била нервная дрожь, и одна за другой накатывались волны желания.

– Устала, я, – не отодвигаясь, сказала Наталья. – Давай чуток отдохнем.

– Конечно, милая, – ответил я. – Тебе тепло?

– Тепло, ох, как тепло! Жарко!

Действительно, ее тело было очень горячи. Я забеспокоился, не жар ли у нее и, взяв за руку, проверил пульс. Он был ровный и не частил. Кажется, со здоровьем пока у Морозовой все было в порядке.

– Поспи немного, – предложил я, – ты устала.

– И то, пожалуй, – сонно откликнулась Наталья Георгиевна. – Ты тоже поспи.

Утром я проснулся от естественного нестерпимого желания ненадолго уединиться. Пришлось срочно разгребать сено и выползать из теплой, ароматной норы. Солнце уже было высоко и вовсю пронизывало щелястые стены. За ночь ветер переменился, и потеплело.

– Помоги мне вылезти, – попросила из ямы Наташа.

Я протянул руку и вытащил ее наверх. Мы оказались рядышком, голые, как Адам и Ева. Для полного сходства с прародителями нам не хватало только яблони и змея.

– Мне нужно вниз.

Я спрыгнул вниз и подставил ей руки. Наташа скользнула по сену, я поймал ее и слегка прижал к себе. Потом мы разбежались в разные стороны.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, когда мы снова оказались вместе.

– Хорошо, только опять замерзла.

– Придется ждать, пока все просохнет. Полезай наверх.

Теперь, когда мы отдохнули и согрелись, взобраться наверх оказалось совсем просто. Я только слегка подталкивал Наташу. Она нисколько не смущалась тем, что я был снизу и мог видеть ее в самых интимных подробностях. Что, признаюсь, украдкой и делал. Причем с большим удовольствием.

Когда я поднялся вслед за ней, результат моей нескромности был уже весьма нагляден.

– Полежать, что ли, еще, – сказала боярыня, сладко потягиваясь и кося в мою сторону озорным глазом.

– Давай сначала позавтракаем. Очень кушать хочется... Не нужно одеваться, пускай досохнет, – добавил я, заметив, что Наталья, обижено поведя плечом, собирается надеть влажный опашень, длинную, до пола рубаху-платье.

– Срамно нагой хлеб вкушать, – нравоучительно сказала она.

– Един хлеб от Господа, – произнес я наставительно и вновь разложил опашень на сене.

Таинственное заклинание ее, кажется, убедило, и мы начали, как библейские праотцы, вкушать хлеб насущный в полном своем неприкрытом естестве.

А и хороша же была боярыня! Причем безо всяких шейпингов и диет. Нежное тело с прозрачной кожей и едва заметными веснушками, бледные девичьи соски и светлое золото волос, чуть светлее на голове.

– Ишь, хоть ты не из наших, а пригляден, – вдруг неожиданно произнесла Морозова, щурясь на солнце и мазнув по мне взглядом.

– Почему же не из «наших», а из каких же я?

– Этого уразуметь не могу, только знаю, точно не из наших. Все делаешь по другому, – уточнила она.

– А у тебя что, есть с кем сравнивать? – начал, было, ревниво я, потом поправился и спросил понятнее: – У тебя что, кто-то был помимо мужа?

– Негоже у доброй жены про такое спрашивать.

– Ну, если жена добрая... Ты ешь скорей, а то у нас времени мало.

Мы на какое-то время замолчали, утоляя накопившийся голод.

– Одежа-то, поди, просохла, теперь и одеться можно... – сказала Наталья, собирая остатки еды в берестяную упаковку.

– Рано еще, – лукаво сказал я, хотя было отнюдь не рано, а, пожалуй, даже и поздно; того и гляди, кто-нибудь сюда заявится, – давай еще отдохнем.

– Ты мужчина, тебе и решать, – легко согласилась Наталья Георгиевна и сладко потянулась с неотразимой женской грацией, показывая себя всю в самом выигрышном ракурсе.

Я тут же спрыгнул в нашу сенную яму и притянул к ней руки:

– Иди ко мне...

...Если бы не нужда уходить и прятаться, то из этого сеновала меня не выгнала бы никакая сила. Теперь поцелуи Морозову не пугали, а были даже желанны. Наталья вытягивалась всем телом и устало прикрывала глаза, когда я был слишком настойчив и нескромен. Мои ласкающие руки нежили ее светящееся тело и были везде желанны. Все было совершенно потрясающе. Солнышко сияло, птички пели, и прекрасная женщина дарила мне всю свою ранее невостребованную сексуальность.