Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 103

103

Скажите, ради Бога, что нам Россия — наша мать скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдается сволочам и вселяет в каждого подданного ненависть и посрамление? Чего трусить и кого бояться? Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть…

Бедный Пален от грусти в горячке умирает.

Кнорринг Кирасирский умер вчерась. Ей-богу, беда. И все от досады и грусти с ума сходят…

Ох, грустно, больно, никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь… Я лучше пойду солдатом, в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем.

Вот я Вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Простите.

Всепокорный слуга, князь Багратион.

7 августа 1812 г., на марше — село Михайловка».

1-я армия, отступив к деревне Усвят на реке Улла, заняла там позиции. В двенадцати верстах к югу от 1-й армии стояла 2-я. Позиция показалась Барклаю выгодной, и он решил ждать здесь неприятеля, предложив Багратиону подойти со своими войсками к его левому флангу.

11 августа арьергард 1-й армии, ведя за собой противника, подошел к главным силам Барклая.

Вечером 11-го к Усвяту подошли и главные силы Наполеона. В этой ситуации Багратион оказался перед угрозой обхода его левого фланга и сам предложил Барклаю отойти к Дорогобужу, утверждая, что там имеется выгодная и сильная позиция. Барклай, напротив, располагал совершенно другими сведениями. Его рекогносцировщики утверждали, что восточнее Смоленска есть только две хороших позиции — у деревни Усвят, на реке Улле, и у деревни Царево Займище.

Багратион же предлагал позицию при Дорогобуже, которую квартирмейстеры Барклая считали негодной. И все же, прежде всего, чтобы не портить отношения с Багратионом дальше, 1-я армия подошла к Дорогобужу, но, ознакомившись с позицией, Михаил Богданович нашел ее самой неудобной из всех, какие довелось ему видеть за время всей этой войны.

Неудобство позиции заключалось в том, что нужно было перевести целый корпус на левый берег Днепра, чтобы противостоять войскам преследующего его Евгения Богарнэ. Позиция была сильно растянутой, и перед нею на расстоянии пушечного выстрела оставались незанятыми высоты, с которых противник мог вести прицельный артиллерийский огонь.

Кроме того, в тылу позиции были неровные поля, покрытые рытвинами, что затрудняло действия кавалерии; да и 2-я армия стояла довольно далеко — в восьми верстах на дороге к Вязьме.

Рассудив таким образом, Барклай приказал отступать на позицию, которую он считал гораздо лучшей, — к Цареву Займищу.

Цесаревич и его окружение восприняли отказ Барклая принять бой при Дорогобуже как нежелание вообще всерьез драться с противником.

Страсти накалились до предела: цесаревич без приглашения и без предупреждения, с одним лишь адъютантом, вбежал в дом, где находился Барклай, тоже только с одним из адъютантов, и, сразу же перейдя на истерический крик, возопил:

— Немец, изменник, подлец, ты продаешь Россию!

Он сделал это, опираясь не только на остатки дворцовой камарильи, ибо многие из паркетных шаркунов уже уехали вслед за Александром в Петербург, но и на новых своих приверженцев, ставших врагами Барклая.

К остававшимся в армии Беннигсену и Ермолову примкнул Раевский, а Дохтуров стал говорить о Барклае как о человеке глупом и мерзком.

Платов же, большой любитель выпить, делавший это довольно часто и потому не всегда отвечавший за свои слова, однажды в узкой застолице собутыльников своих поклялся, что больше не наденет свой генеральский мундир, потому что носить его — позор.

И именно здесь, в Дорогобуже, когда проезжал Барклай вдоль идущих по дороге полков, услышал, как какой-то солдат крикнул:

— Смотрите, смотрите, вот едет изменщик!

Ненависть к Барклаю стала почти всеобщей — его ненавидел царский двор, презирали офицеры и солдаты, генералы считали глупым, упрямым и самонадеянным педантом.

В эти дни беспрерывного отступления мало кто верил в Барклая — разве что самые дальновидные, но таких было не много. Один из них — Федор Глинка, будущий декабрист, писатель и военный историк — в «Письмах русского офицера» 16 августа 1812 года писал: «Я часто хожу смотреть, когда он проезжает мимо полков, и смотрю всегда с новым вниманием, с новым любопытством на этого необыкновенного человека. Пылают ли окрестности, достаются ли села, города и округи в руки неприятеля, вопиет ли народ, наполняющий леса или великими толпами идущий в далекие края России, его ничто не возмущает, ничто не сильно поколебать твердости духа его. Часто бываю волнуем невольными сомнениями: куда идут войска? Для чего уступают области? И чем, наконец, все это решится?

Но лишь только взглядываю на лицо этого вождя сил российских и вижу его спокойным, светлым, безмятежным, то в ту же минуту стыжусь сам своих сомнений. Нет, думаю я, человек, не имеющий обдуманного плана и верной цели, не может иметь такого присутствия, такой твердости духа! Он, конечно, уже сделал заранее смелое предначертание свое; и цель, для нас непостижимая, для него очень ясна! Он действует как Провидение, не внемлющее пустым воплям смертных и тернистыми путями влекущее их к собственному их благу.

Когда Колумб посредством глубоких соображений впервые предузнал о существовании нового мира и поплыл к нему через неизмеримые пространства вод, то спутники его, видя новые звезды, незнакомое небо и неизвестные моря, предались было малодушному отчаянию и громко возроптали. Но великий духом, не колеблясь ни грозным волнением стихии, ни бурею страстей человеческих, видел ясно перед собой отдаленную цель свою и вел к ней вверенный ему Провидением корабль.

Так главнокомандующий армиями, генерал Барклай-де-Толли, проведший с такой осторожностью войска наши от Немана и доселе, что не дал отрезать у себя ни малейшего отряда, не потеряв почти ни одного орудия и ни одного обоза, этот благоразумный вождь, конечно, увенчает предначатия свои желанным успехом…

Всего удивительнее для меня необычайная твердость ведущего армии наши… Тут же и прекрасный Горациев стих сам собой приходит на ум:

И на развалинах попранных вселенной, Катон, под бурями, неколебим, стоит! * * *

После отступления от Смоленска Барклай все чаще стал задумываться над необходимостью генерального сражения.

Наиболее ясно и четко излагал он свои соображения об этом в письме к генералу Милорадовичу, подходившему навстречу ему к Гжатску с частью своих резервов.

В письме от 10 августа Барклай сообщал ему:

«Непременным долгом считаю уведомить Ваше Высокопревосходительство, что после отступления армии из Смоленска нынешнее положение дел непременно требует, чтобы судьба наша решена была генеральным сражением. Я прежде всего полагал продолжать войну до окончательного составления внутренних ополчений…

Находясь в безызвестности о 3-й армии и не имея довольного числа войск, чтобы одними движениями прикрывать все пункты, мы находимся в необходимости возлагать надежду нашу на генеральное сражение. Все причины, доселе воспретившие давать оное, ныне уничтожаются. Неприятель слишком близок к сердцу России, и сверх того мы принуждены всеми обстоятельствами взять сию решительную меру, ибо в противном случае армии были бы подвержены сугубой погибели и бесчестию и Отечество не менее этого находилось бы в той опасности, от которой… можем избавиться общим сражением, к которому мы с князем Багратионом избрали позицию в деревне Умолье».

За девять дней августа — от сражения при Валутиной горе до Царева Займища, русская армия не дала ни одного решительного сражения, пропустив очень сильные позиции при деревне Умолье и реке Уже, при деревне Усвяте, городе Вязьме и селе Федоровском.