Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 113

Русские стояли неколебимо. Они не отступали, не бежали, а только чуть-чуть отходили, с тем чтобы почти тотчас же пойти вперед.

Это была колышущаяся, ощетинившаяся штыками, непробиваемая живая стена, и Наполеон впервые ничего не мог поделать с этой несокрушимой стойкостью и абсолютным бесстрашием.

Понимая, что Курганная высота оказалась на направлении главного удара, Барклай собрал здесь все, что мог. Высоту защищали 24-я дивизия Лихачева, генерал Паскевич переформировывал обескровленную, отведенную чуть назад 26-ю дивизию, на высоте и вокруг нее стояли пехотные полки Остермана-Толстого, кавалеристы 2-го корпуса Корфа и 3-го — Крейца, а главное, чуть ли не вся гвардия — преображенцы, семеновцы, конногвардейцы и кавалергарды.

Огонь французской артиллерии усилился до предела. Барклай писал потом: «Казалось, что Наполеон решился уничтожить нас артиллерией».

Под прикрытием огня трехсот орудий в лоб на Курганную высоту пошли три пехотные дивизии из корпуса Богарнэ, а с юга — кирасирская дивизия Огюста Коленкура.

Получив приказ Наполеона, Коленкур сказал: «Сир! Я буду там сейчас же — живой или мертвый!»

О напряжении боя на высоте свидетельствует хотя бы то, что из тысячи четырехсот солдат Ширванского полка 24-й пехотной дивизии в живых осталось всего девяносто два. Примерно такая же картина наблюдалась и в других полках, оборонявших Курганную высоту.

Участник боя французский генерал Лабом вспоминал: «Казалось, что вся возвышенность превратилась в движущуюся железную гору. Блеск оружия, касок и панцирей, освещенных солнечными лучами, смешивался с огнем орудий, которые, неся смерть со всех сторон, делали редут похожим на вулкан в центре армии». Французские кирасиры, врубившиеся с фланга, были поддержаны пехотинцами из дивизии Жерара, шедшими по фронту.

Дивизия генерала Лихачева вся до последнего человека пала на высоте, не сделав ни шагу назад. Старик Лихачев кричал: «Помните, ребята, деремся за Москву!» А когда остался один, то разорвал на груди мундир и пошел на французские штыки. Израненный, он был взят в плен.

Французы взяли батарею Раевского в три часа дня. Она являла собою «зрелище, превосходившее по ужасу все, что только можно было вообразить. Подходы, рвы, внутренняя часть укреплений — все это исчезло под искусственным холмом из мертвых и умиравших, средняя высота которого равнялась 6–8 человекам, наваленным друг на друга», — писал один из участников сражения.

По выражению французского офицера Цезаря Ложье, «погибшая здесь дивизия Лихачева, казалось, и мертвая охраняла свой редут», который французы прозвали «редутом смерти».

Коленкур сдержал слово, данное своему императору: он взял высоту и погиб в бою за нее именно там, где стояла дивизия Лихачева.

И Наполеон, и все наблюдавшие атаку кирасир дивизии Коленкура считали ее замечательнейшим подвигом в военной истории не только Франции, но и всего мира.

Остатки русской пехоты, сойдя с Курганной высоты, отошли на восемьсот метров, за Горецкий овраг, и снова твердо встали там, получив немедленно кавалерийское подкрепление: Барклай прислал им конные корпуса Корфа и Крейца.

Желая уничтожить остатки защитников Курганной батареи, Наполеон бросил на них два кавалерийских корпуса — почти всех своих кирасир и несколько полков улан.

Примчавшийся сюда Барклай противопоставил им два русских кавалерийских корпуса — генерал-лейтенантов Крейца и Корфа. Чуть позже он написал: «Тогда началась кавалерийская битва из числа упорнейших, когда-либо случавшихся. Неприятельская и наша конница попеременно друг друга опрокидывали, потом строились они под покровительством артиллерии и пехоты; наконец наша успела с помощью конной артиллерии и пехоты в обращении неприятельской кавалерии в бегство; она совершенно отступила от поля сражения; пехота, стоявшая против 4-го корпуса, также отступила почти из виду артиллерии, оставив одну цепь стрелков, но взятая высота все еще сильно была защищаема. Позади оной находилось несколько колонн пехоты и малое число кавалерии. Пушечный огонь возобновился, неприятельский мало-помалу ослабевал, но с наших батарей производилось беспрерывное действие до самого вечера по упомянутой высоте и колоннам, позади оной поставленным. Наконец темнота ночи водворила и с нашей стороны тишину».

А теперь восполним рассказ Барклая и поведаем о том, о чем он умолчал. Он не рассказал о том, что сам повел в бой кавалерийскую громаду и рубился, как рядовой кавалерист.

«С ледяным спокойствием оказывался он в самых опасных местах сражения. Его белый конь издали виден был даже в клубах густого дыма. Офицеры и даже солдаты, — писал Федор Глинка, — указывая на Барклая, говорили: «Он ищет смерти».

В этой битве под Барклаем пали пять лошадей, были убиты два и ранены семь офицеров и адъютантов, ему прострелили шляпу и плащ, но он, как писал Глинка, «с ледяным хладнокровием втеснялся в самые опасные места». Его мундир был забрызган кровью, дважды он едва не попал в плен, но сумел отбиться.

Об этом эпизоде он вспоминал особенно часто, и с горечью значительно большей, чем о каком-либо другом.

Под Эйлау был он ранен в правую руку и потому рубился левой, а справа оберегали его два адъютанта — смельчаки и рубаки фон Клингер и граф Лайминг. То, что Барклай был одет в парадный генеральский мундир, украшенный всеми наградами, привлекало к нему всеобщее внимание, находившиеся рядом искуснейшие и храбрейшие офицеры валились из седел убитыми и раненными, как будто были они не лихими кавалеристами, а недоучившимися рекрутами.

И вот, когда в упор был застрелен Лайминг, а через полчаса выброшен из седла и затоптан копытами фон Клингер, Барклая оттеснили пиками четверо польских улан, и он оказался среди чужих, уже не надеясь на спасение.

И вдруг увидел, как один из улан упал, и тут же вслед за ним упал другой. Это было настолько же удивительно, насколько и неожиданно. Не понимая, что происходит, Барклай быстро осмотрелся и неожиданно заметил пожилого егерского капитана, который Бог весть как оказался здесь и, стоя возле чудом уцелевшей березы, стрелял навскидку из двух пистолетов.

Заметили капитана и уланы, и один из них, круто повернув коня, бросился на смельчака. Барклай всем своим существом почувствовал, что капитан не выстрелил в улана — он то ли не успел перезарядить пистолет, то ли у него больше не было патронов. Капитан отскочил за березу, но улан, вытянувшись и падая с седла, достал его концом сабли, а что было дальше, Барклай не видал, потому что стал биться с последним уланом и сумел одолеть его именно потому, что поляк не ожидал, что его противником окажется левша, и в горячке боя пропустил удар слева.

Вслед за тем кинулся он на помощь капитану, надеясь, что тот остался в живых и только ранен, но его спаситель лежал на земле, раскинув руки, голова его была рассечена так глубоко, что на мундире и на лице кровь перемешалась со сгустками мозга.

Улана и след простыл, а Барклай сошел с коня, снял шляпу и стал всматриваться в белое, казавшееся еще живым лицо с широко открытыми глазами и густыми подусниками и бакенбардами. «Капитан конных егерей, — окинув взглядом мундир убитого, определил Барклай. — Да и кажется, из первых храбрецов», — подумал он, увидев на мундире убитого четыре медали и три ордена.

«Да вон и очаковская штурмовая», — узнал он знакомую регалию, повинуясь скорее какому-то непонятному зову, чем разуму, присел на корточки и, сняв перчатку с правой руки, бережно отер с лица кровь.

Барклай не знал страха и не помнил, чтобы когда-нибудь плакал. Он всегда держал себя в руках и втайне гордился тем, что своими прозелитами прозван Катоном — несокрушимым римлянином, образцом верности долгу и Отечеству. А сейчас слезы подступили к горлу, руки его затряслись, и он зарыдал — глухо, хрипло, страшно: перед ним лежал Михаил Ермаков, его спаситель, его комбатант, его солдат.

Здесь выросли возле него прорвавшиеся к нему его адъютанты и офицеры. Барклая все еще бил нервный озноб, тряслись руки, и он более всего не хотел расспросов и того, чтобы заметили, что он только что плакал.