Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 84

И наконец, на Дунае стояла 4-я армия, адмирала Чичагова. В ней было пятьдесят семь тысяч человек, и она в случае окончания войны с Турцией могла принять участие в борьбе с Наполеоном, нанося удар в подбрюшье Центральной Европы — по Балканам и Венгрии, где были сильны сепаратистские движения славян и венгров.

Такой была картина дислокации войск ранней весной. 1812 года на западе и юго-западе Российской империи. Однако почти двести тысяч солдат и офицеров из других формирований стояли вне будущего театра военных действий, на многочисленных линиях и кордонах, в крепостях и гарнизонах, в станицах и постах, в иррегулярных и резервных полках, батальонах и ротах от Финляндии до Камчатки и Персии.

Кроме того, все еще не было мира ни с Турцией, ни с Персией, из-за чего более ста тысяч войск оставались прикованными к южным рубежам империи.

В такой вот общей военно-политической обстановке 31 марта 1812 года Барклай прибыл в Вильно.

Приехав в Вильно, Барклай не потратил на церемонию встречи ни одной лишней минуты. Он встретился со своими ближайшими помощниками, большинство из которых были ему знакомы еще по прежним временам.

Ему представились: начальник штаба армии генерал-лейтенант Лавров, умный и прекрасно образованный старик, но больной и малоподвижный; генерал-квартирмейстер генерал-майор Мухин — человек средних лет, отменный картограф и топограф, искусный чертежник, но малообразованный во всех других сферах штабной службы; дежурный генерал штаба армии генерал-майор Кикин, к которому еще предстояло приглядеться; начальник артиллерии граф Кутайсов, в пятнадцать лет соизволением Павла ставший полковником, а теперь — в двадцать восемь — бывший генерал-майором, причем совершенно по заслугам.

Барклай знал Кутайсова как одного из лучших артиллерийских генералов России. Он был умен, смел, красив, прекрасно образован, проучившись в военных академиях Вены и Парижа. Барклай читал его серьезный труд «Общие правила для артиллерии в полевом сражении» и с удовольствием пожал ему руку, зная, что за пушкарей своей армии он может быть спокоен.

Столь же безупречными были и два других генерала — инженер-генерал-майор Трузсон, служивший с недавних пор в Инженерном департаменте военного министерства и хорошо известный ему по тем интересным и разумным предложениям, которые делал он для обоих «Учреждений», и генерал-интендант Канкрин, тоже его соратник по министерству — единственный из всех интендантов русской армии, окончивший два университета и известный в Европе как теоретик и историк военного искусства, финансист, обладающий разнообразнейшими познаниями и интересами.

И его книгу читал Барклай, и Канкрину пожал он руку с тем же чувством, что и Кутайсову. Последним в генеральской шеренге стоял флигель-адъютант императора, полковник, барон Людвиг Вольцоген, появившийся в Петербурге лет пять назад. Барклай знал, что звезда Вольцогена, бывшего полковника и адъютанта короля Вюртемберга, начала восходить в одно время с его собственной.

Энергичный и очень образованный барон вскоре стал читать лекции по военному искусству офицерам свиты его величества по квартирмейстерской части, а потом его стал приглашать к себе для бесед и сам Александр, сделавший Вольцогена флигель-адъютантом.

Барклай несколько раз посылал Вольцогена на рекогносцировку западных областей России и отмечал, что он не только незаурядный военный теоретик, но и исполнительный офицер-практик, четкий и безотказный.

Барклай подумал, что в общем штаб армии укомплектован хорошими генералами и не более чем один-два из них потребуют замены.

Он повернулся было, чтобы пойти к старику Лаврову, стоявшему первым, как в тот же момент в залу вошел еще один его подчиненный и зычно, по-строевому, попросил разрешения представиться.

— Представляйтесь, полковник, — улыбнулся Барклай, хотя появление офицера радости ему не доставило.

— Полковник гвардии Закревский, — отрапортовал тот, приблизившись, и добавил: — Имею честь состоять директором Особенной канцелярии вашего высокопревосходительства.

— Полно вам, Арсений Андреевич! — искренне воскликнул Барклай.

Он знал Закревского еще по министерству, хотя знакомство их было весьма непродолжительным.

Всего четыре месяца назад был прислан к Барклаю двадцатипятилетний армейский майор с предписанием государя о назначении его адъютантом военного министра. Через полтора месяца, без представления со стороны начальства, именным Высочайшим повелением стал Закревский подполковником гвардии, а еще через полмесяца — полковником и директором Особенной канцелярии при военном министре.

Ничем иным, кроме особого расположения государя, объяснить такой стремительный взлет было невозможно, ибо полковник гвардии отстоял от армейского майора на четыре чина, а кроме того, директор Особенной канцелярии занимал и положение совершенно особенное, потому что сфера его деятельности была более чем специфической: в руках директора сходились все нити военной разведки и контрразведки, военной полиции и фельдъегерской службы.

Закревский ведал секретными делами всей русской армии и совершенно опутал десятки служивших с ним людей хитрыми и исключительно изощренными интригами.

Барклай еще в бытность в Петербурге вынужден был признать, что Закревский порою и его самого, будто паук муху, оплетает прозрачными и оттого невидимыми нитями, и он иногда не знал, каким образом использует Закревский любое сказанное ему слово, как истолкует в беседе с государем тот или иной факт.

Полковник Закревский, непонятно как и почему, вошел в такую силу, что ничуть не боялся даже Аракчеева и не стеснялся весьма нехорошо высказываться о нем.

Пожав руку и Закревскому со смешанным чувством удовлетворения, что его Особенную канцелярию и здесь возглавляет искушенный и умный офицер, но не вызывающий у него, однако, совершеннейшего доверия, какое следовало бы иметь главнокомандующему к директору своей секретной службы, Барклай коротко сказал, что рад служить с такими опытными и храбрыми офицерами и генералами, и попросил всех быть свободными до завтрашнего утра.

— Полковник Закревский, — сказал он затем, — останьтесь. — И когда все вышли, спросил: — Пока был я в пути, какие новости пришли из Петербурга?

— Почта от государя приходит каждые сутки по одному разу. Вашему высокопревосходительству вручались пакеты от Петербурга до Риги, а потом от Риги до Вильно. Сюда же шли сообщения, которые не были срочными и не требовали вашего на них немедленного отклика. К их числу относятся два только что полученных мною. Кстати, ваше высокопревосходительство, я оттого и опоздал на встречу с вами, что как раз разбирал эту экстренную почту.

Барклай молча смотрел на Закревского и ждал, что же он скажет.

— Вас извещают, что двадцать третьего марта сего года государю было угодно отставить с поста министра полиции Александра Дмитриевича Балашова, оставив своим генерал-адъютантом, на место же министра угодно было государю назначить генерала от инфантерии Сергея Козьмича Вязьмитинова.

«Так, — подумал Барклай, — несомненно, это последствие дела Сперанского. Интересно, кто же еще?»

И, будто угадав его немой вопрос, Закревский произнес:

— Второе извещение касается нас ближе, нежели первое: сюда, в Первую Западную армию, назначен директором военной полиции Яков Иванович де Санглен.

«Стало быть, — подумал Барклай, — все актеры этой трагикомедии, ход коей направлял сам августейший режиссер, остались в дураках. Ну что ж, как говорили древние, «пусть консулы будут бдительны».

Следующим утром, в восемь часов, Барклай собрал всех присутствовавших на вчерашней встрече с ним и представил им своих адъютантов.

— Прошу вас, господа, любить и жаловать друг друга, — сказал Барклай, стоя в стороне от шеренги адъютантов. — Вот вам, господа, майоры Левенштерн и Рейц, капитаны Сеславин, Вельяминов и Крамин, штабс-капитаны Гурко, Кашинцев, Нарышкин, Кавер и Клингер; поручики — Барклай-де-Толли, граф Ростопчин, граф Ламсдорф, фон Бок, фон Сивере и Граббе.