Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 85

Каждый из генералов, слушая фамилии адъютантов, тут же понимал, кто из могущественных сановников империи стоит за тем или иным из них, являясь его родственником или свойственником.

Из всех представленных более иных обласкан был взорами генералов штабс-капитан Лев Александрович Нарышкин — племянник наперсницы государя Марии Антоновны Нарышкиной по мужу ее — обер-егермейстеру и гофмейстеру Дмитрию Львовичу Нарышкину, известному в большом свете под именем Великого Магистра Ложи Рогоносцев.

Распределив затем обязанности адъютантов в связи со служебными функциями присутствующих здесь генералов, Барклай ушел из рекреации в кабинет и сел читать бумаги и тут же писать ответы на них царю.

Прежде всего он сообщил о всех ставших известными ему передвижениях неприятельских войск. Потом известил, что в соседнем Мемеле пруссаками собраны огромные запасы продовольствия — ржи, пшеницы, вина, а также фуража.

«Корреспонденты полагают, что если Мемель не будет занят нашими войсками, то французы, конечно, постараются взять тамошние провиантские запасы», — писал Барклай, понимая, что Александр ни за что не разрешит учинить вылазку против Мемеля, ибо Пруссия находится в союзе с Наполеоном, а нападение на Мемель будет означать начало войны, в которой царь не хотел выглядеть агрессором, предпочитая роль жертвы. Однако же Барклай не мог и проигнорировать этот факт, потому что потом царь всегда мог поставить в вину ему нерасторопность в действиях и недооценку материального фактора, без которого война не может вестись и недели.

Далее он писал, что ни он сам, ни другие командующие армиями, а тем паче начальники корпусов не имеют планов операций, корпуса же вообще еще не имеют начальников, да и штабы не совершенно еще устроены.

И наконец, Барклай сообщал о полном безденежье, когда оказался он вынужденным забрать из казенных палат Вильно и Белостока все деньги до последней копейки.

Закончив письмо, он приказал вызвать к себе Закревского и, опечатав конверт собственной сургучной печатью, велел с первым же нарочным отправить его в Петербург.

В этот же день, сразу после обеда, Закревский доложил ему, что нарочный из Петербурга прибыл и доставил сообщение, что 9 апреля государь выезжает к армии.

Барклай, прочитав донесение, распечатал заготовленный конверт и велел снять копию с приготовленного к отправке письма.

Когда копия была готова, он запечатал два письма в разные конверты и велел отправить их в Петербург по двум дорогам — Псковской и Рижской, потому что не знал, по какой из них поедет царь в Вильно…

В полдень 9 апреля Александр велел канцлеру Румянцеву уведомить французского посла графа Лористона, что он намерен отбыть сегодня к армии. Его отъезд объясняется тем, что французские войска приближаются к Кенигсбергу, а в этих обстоятельствах русские генералы могут предпринять какое-нибудь движение, которое вызовет разрыв отношений Франции и России.

Отстояв затем торжественный молебен в Казанском соборе, Александр в два часа дня выехал из Петербурга. Его сопровождала небывало большая, блестящая свита и штаб, в коих часто значились одни и те же генералы и офицеры.

Оперативная обстановка в те дни во многом напоминала канун Тильзита, когда до границы России оставалось три перехода.

Барклай наскоро переработал два варианта быстрого реагирования на случай начала войны, которые были составлены еще ранней весной этого года и откорректированы им теперь в соответствии со сложившейся на сегодняшний день обстановкой. По первому варианту — наступательному, когда боевые действия начали бы русские, следовало окружить и в значительной массе пленить и обезоружить войска неприятеля, стоящие в Пруссии и в герцогстве Варшавском, а затем идти через Германию навстречу главным силам Великой армии.

По второму варианту — оборонительному — следовало ввести в действие «скифский план», продлевая войну по возможности дольше, оставляя за собою совершенно опустошенный край.

Не дожидаясь приезда Александра в Вильно, ибо начала войны Барклай ждал в любую минуту, он и эти планы отправил навстречу царю, послав оба варианта во 2-ю армию Багратиона.

Однако все обошлось, и 14 апреля, в Вербное Воскресение, в день Входа Господня в Иерусалим, Александр подъехал к Вильно. В шести верстах от города ждали его флигель-адъютанты, а чуть в стороне и немного позади стоял Барклай со всем генералитетом 1-й армии. За ними в сомкнутом строю замерли шесть эскадронов кавалерии.

Когда царь приблизился к ожидавшим его, Барклай подскакал к Александру, отсалютовав шпагой, а генералы и флигель-адъютанты слились со свитой и легкой, нетряской рысью, применившись к тому аллюру, каким свита уже шла, двинулись к городу единой колонной — пестрой, яркой и праздничной.

Солнце играло на золоте эполет и сабельных эфесов, сверкали кирасы и каски, звенели шпоры и оружие, и от всего этого всадники казались сказочными витязями, летевшими, как на крыльях, навстречу веселому и радостному звону колоколов.

А когда блистательная кавалькада вступила на улицы города, звон колоколов перекрыли залпы праздничного салюта и радостные восклицания жителей города, стоявших по обеим сторонам улиц, по которым проезжал царский кортеж.

Александр, почти не отдохнув с дороги, в тот же вечер встретился с Барклаем. Теперь он был совсем не тот, что несколько часов назад при въезде в город.

Михаил Богданович увидел перед собою человека, на лице которого не было ни сияющих глаз, ни радостной улыбки, и одет Александр был не в сверкающий парадный мундир, а в серый походный сюртук, без Андреевской ленты и регалий.

Царь выслушал сначала строевой рапорт и внимательно рассмотрел на карте дислокацию обеих Западных армий.

Потом он попросил сообщить последние агентурные данные о движении корпусов Даву, Нея и Удино, находящихся на территории Пруссии, и, выслушав все, сказал, что принятые Барклаем меры считает разумными и пока что достаточными, но просит его всегда иметь в виду общие соображения, которыми следует руководствоваться, как только война начнется.

— Я хочу рассказать вам, Михаил Богданович, о моем разговоре, который происходил ровно год назад, когда герцог Виченский оставлял свой пост в Петербурге новому послу генералу Лористону. Тогда я имел с ним довольно долгую беседу, содержание которой он конечно же передал Наполеону. Я сказал ему, что если император Наполеон начнет войну и даже побьет нас, то это все равно не даст ему мира. Испанцы, сказал ему я, часто бывали разбиты, но они и не побеждены и не покорены до сих пор, а ведь до них от Парижа гораздо ближе, чем до нас, и у них нет ни нашего климата, ни наших просторов, ни наших воистину неисчерпаемых средств. Мы не посрамим себя, ибо у нас в тылу есть необозримое пространство и мы во что бы то ни стало сохраним хорошо организованную и сильную армию. Имея все это, никогда нельзя быть принужденным заключить мир, какие бы поражения мы ни испытали.

Тем более что война с нами не может быть кратковременной, а Наполеону нужны такие же быстрые результаты, как быстра его мысль. От нас же он не добьется скорой капитуляции, как и капитуляции вообще.

Я сказал Коленкуру, что предоставим нашему климату, нашей зиме вести войну вместе с нами и за нас, ибо хотя французские солдаты и храбры, но менее выносливы, чем наши, и скорее наших падают духом.

Я первым не обнажу меча, но я вложу его в ножны последним. Я скорее удалюсь на Камчатку, чем уступлю хоть одну мою губернию или подпишу мир.

— Если я правильно понял вас, государь, наш наступательный вариант вы не считаете приемлемым, — осторожно проговорил Барклай.

— Да, Михаил Богданович, я не обнажу меча первым, — с несвойственной ему в приватных беседах торжественностью вновь произнес Александр фразу, которая, по-видимому, особенно нравилась ему, — а нападение наше означало бы, что я предстаю перед всем миром захватчиком, тогда как Наполеон оказывается невинною жертвой, чего ему хотелось бы более всего и о чем он не перестает твердить уже более года.