Россия солдатская - Алексеев Василий Михайлович - Страница 40

— Война сейчас маневренная, а не окопная, — прервал молчание Григорий, — благодаря потерям, состав частей быстро меняется, без заранее созданной организации поднять на восстание случайно собранных людей нельзя.

— А ты не пробовал создать группу в своей части? — недовольно посмотрел на Владимира Борис.

— Пробовал, — замялся Владимир, — но у нас состав части неудачный: большинство думает только о том, как бы попасть в Москву, кутнуть и избежать фронта.

— То-то и оно! — как бы успокоился Борис, — мы сколько лет людей для организации подбираем, а набрали несколько десятков, да и те теперь неизвестно где. Кто начнет подпольной работой заниматься, когда борются две таких силы! На Урале много недовольных, но недовольные ждут поражения, на фронте наверное то же, ведь проще перейти к немцам и там сразу начать настоящее дело… может быть, уже наш Павел начал!

При упоминании о двоюродном брате лицо Владимира стало грустным. Григорий хотел сказать, что до весны, пока не станет ясно, на что еще способны немцы, нельзя принимать никаких новых решений, но в этот момент в палату вошла Мария Самойловна и худенький молодой человек в больничном халате.

— О, да у вас тут гости? — удивилась Мария Самойловна, задерживая взгляд на Владимире.

— Друг с фронта заехал, — сказал Григорий.

Мария Самойловна села на свободный стул и стала расспрашивать Владимира о фронтовой жизни. Борис поднялся и пошел к двери. Григорий провод его до выхода из коридора.

— Я с Владимиром еще поговорю, — сказал Борис мрачно на прощание — не нравятся мне его суждения о патриотизме: околпачивает Сталин народ вот и весь патриотизм!

— Ничего нового не выдумаешь: надо переходить к немцам и пытаться начинать дело там, — крепко пожал ему руку Григорий.

Борис резко повернулся и быстро спустился с лестницы. Через полчаса Григорий провожал тем же путем Владимира. Мария Самойловна и лейтенант по всем признакам не собирались уходить из палаты, раз говаривать о политике было невозможно, а общий разговор не клеился.

— Стало быть, с вербовкой дело не идет? — спросил тихо Григории, останавливаясь около двери на лестницу.

— Я говорю, в моей части народ не надежный — все больше блатеры этакие, ловчилы, махнул рукой Владимир.

— Ты зайди к Борису сегодня же, поговори еще дома поподробнее, а то он завтра опять уезжает, — сказал Григорий.

— Борис зря на меня сердится. Я не о пропаганде говорил, не о том, что политбюро вдруг стало патриотично… тут все ясно, но среди молодежи патриотизм просыпается всерьез и это ее рано или поздно уведет от коммунистической теории.

— Лет через сто! — пожал плечами Григорий.

— Это правда… А как ты думаешь, Павел жив? — голос Владимира дрогнул.

— Верю, что жив, — твердо ответил Григорий.

Вечером Мария Самойловна рассказывала лейтенанту о выступлении троцкистов в Московском университете в 1926 году. Она училась тогда на рабфаке и слышала сама одно выступление Троцкого. Григорий тихо лежал на постели и думал все ту же старую думу: до войны такой человек, как старшая сестра, никогда не решилась бы рассказать о Троцком молодому энкаведисту, будь он трижды ее возлюбленным, а тем более не сделала бы этого в присутствии постороннего человека. Рассказывала Мария Самойловна очень правдоподобно и в ее словах проскальзывало сочувствие если не к оппозиции, то к оппозиционерам, к бунту против принудительной ортодоксальности. Любопытно, — думал Григорий, — даже в таких людях, как Мария Самойловна и лейтенант, не убито стремление к свободе.

Глава десятая.

СНОВА НА ФРОНТЕ

— А я, батенька, о вас уже рапорт написал! Можете теперь со спокойной совестью на фронт ехать, — встретил Григория усатый доктор.

— А я вернулся точно, как мы с вами договорились, — Григорий хотел ответить весело и шутливо, но это у него не вышло.

— Всё в порядке, как принято теперь говорить, — глаза из-под нависших бровей смотрели на Григория сочувственно. — Пока рапорт вернется, вы уже будете на фронте: мост сломается после прохода поезда.

Григорий крепко пожал руку доброму чудаку и пошел к Марии Самойловне. Старшая сестра встретила Григория натянуто и смущенно. Ей было неприятно, что именно она должна следить за проведением жестокой системы отправки выздоровевших в часть.

— Подождите — сказала она не глядя на Григория, — я сейчас вызову санитара.

Вскоре она вернулась с санитаром, неся новую ватную телогрейку синего цвета, очень похожую на гражданскую. У Григория мелькнула было мысль упросить санитара заехать к Леночке и оставить сестре телогрейку для обмена на продукты, но Мария Самойловна так дружески посмотрела на него и так тепло сказала: — Вот возьмите телогрейку, вам она пригодится в окопах, — что Григорию было неудобно поднимать вопрос о передаче подарка, да и вид у санитара был такой, что он вряд ли согласился бы на отступление от правил.

— Прощайте, Мария Самойловна, — сказал Григорий, пожимая тонкую руку сестры, — передайте поклон Пете.

Мария Самойловна покраснела и когда Григорий уходил, проводила его до двери.

Разговор Григория с доктором расшифровывался так: выздоровевших отправляли из госпиталя непосредственно в часть в сопровождении санитара. Никаких отпусков не полагалось, запрещалось даже зайти к родным на несколько часов, Григорий договорился с доктором и Марией Самойловной, что он накануне вечером уйдет к Леночке, они напишут рапорт о его «дезертирстве», а утром, когда Григорий вернется, отправят его обычным порядком в часть. Рапорт же пойдет по разным инстанциям и не сыграет никакой роли потому, что Григорий будет уже на фронте.

Улицы Москвы были полны тающим снегом. Вдоль тротуаров бежали ручейки, пахло по-весеннему. Даже серые дома и низкие облака были полны каким-то особым смыслом, как будто ждали чего-то очень хорошего. Что-то принесет России этот год? — думал Григорий, — если сразу отправят на фронт, то попаду в самую распутицу; после тепла и чистоты госпиталя опять вши и голод…

Москвичи в трамвае казались очень усталыми, обыденными и равнодушными. Напряженного ожидания первых дней войны не было и в помине. Сколько уже упущено! — думал Григорий. — Как легко было свалить власть в 41-ом году! Сейчас народ снова потянул привычную лямку.

На вокзале санитар сдал Григория коменданту. Никаких документов у Григория на руках не было. Любая, самая короткая отлучка, могла послужить поводом к обвинению в дезертирстве. Григорий сидел около комнаты, занимаемой комендантом, часа полтора, пока набралось человек двадцать таких же выздоровевших, как он. Наконец, появился толстый сержант со списком в руке, проверил вверенных его попечению красноармейцев и дал знак следовать за собой.

Пригородный поезд электрической железной дороги выглядел совсем обычно. За Мытищами вышли на небольшой станции и пошли в сторону какого-то завода. В бывшем цехе были устроены временные казармы: громадная комната больше всего напоминала пересыльную тюрьму, только, вместо ментов, здесь царили сержанты. Выглядели сержанты не плохо.

— Ишь, ряжки разъели, — пробурчал один из выздоровевших. — Их бы прохвостов на передовую…

Но «прохвосты» на передовую не собирались и чувствовали себя весьма уверенно, зато будущее пополнение выглядело мрачно. Среди солдат преобладал средний возраст. Григорий занял место на нарах, в середине зала, и стал ждать, что будет дальше. Часов в одиннадцать сержанты разбудили спящих и объявили, что придет политрук проводить беседу. В комнату вошел молоденький офицерик в новой, хорошо сшитой форме, худенький, гладко выбритый и очень самоуверенный. Офицерик стал посреди казармы, сдвинул фуражку на нос и заговорил громко, четко, не глядя на слушателей. Беседа сводилась к изложению содержания военной сводки, прочитанной Григорием еще в поезде и закончилась категорическим утверждением, что «враг будет разбит и победа будет за нами». Звук собственного голоса поглощал все внимание политрука. Кончив, он спросил: